Я перевернула страницу ежедневника. Между двумя листами был вложен какой-то документ с разлохматившимися краями и истершимся сгибом. Я развернула его и обнаружила, что это копия акта судебно-медицинской экспертизы трупа Буровой Лилии, двадцати шести лет, горничной в гостинице «Ковчег».
С трудом разбирая почти слепой машинописный шрифт, отчасти потерявшийся при копировании, я прочла выдержки из протокола осмотра трупа: тело Буровой Л. обнаружено на берегу реки, наполовину в воде, одежда смещена, нижняя часть туловища обнажена, белье разорвано, трусики найдены в пяти метрах от тела, обувь не обнаружена. Трупное окоченение хорошо выражено, кости при пальпировании подвижны. Я расправила следующую страничку. Внутреннее исследование: содержимое желудка — так, это пока пропустим, ничего особенного; оскольчатые переломы четырех ребер по передне-подмышечной линии слева, кровоизлияние в полость плевры, разрывы плевры, односторонний пневмоторакс; причина смерти — рефлекторная остановка сердца в результате травмы рефлексогенной зоны. Повреждения возникли от нанесения не менее, чем четырех ударов тупым твердым предметом, возможно — кулаком или обутой ногой, в левую половину грудной клетки. И наконец — этилового спирта в крови не обнаружено.
Из записей в ежедневнике, которые следовали за датой, обведенной черным фломастером, можно было понять, что самого Бурова неоднократно вызывали в прокуратуру и допрашивали по делу об убийстве его жены. В октябре — пропуск трех дней, чистые даты, перечеркнутые латинской буквой «Z», и над каждой датой аббревиатура «ИВС», что означает «изолятор временного содержания». А на четвертые сутки — «зайти в прокуратуру за документами». Так, понятно: Бурова задерживали на трое суток по подозрению в убийстве собственной жены. Но выпустили без последствий, обвинения не предъявили.
К концу ежедневника записей было все меньше и меньше. Некоторые страницы заложены водочными этикетками, почерк владельца ежедневника менялся в худшую сторону, становился все менее разборчивым. На страничке 31 декабря — горькая запись: «С Новым годом, Леха. Счастья тебе уже не видать, валить надо отсюда. В Питер или на край света. Без Лили все равно».
Я перелистала ежедневник с первой страницы. Две страницы, относившиеся к сентябрю, склеились, и с первого раза я их пропустила. Я аккуратно разлепила страницы, стараясь не повредить текст. На первый взгляд — ничего особенного, какие-то текущие дела, но вдруг мой взгляд упал на самую нижнюю строчку. Там мелкими буквами было выписано несколько слов, и, прочитав их, я не поверила своим глазам. Эти слова даже не были заключены в кавычки, но подчеркнуты. И выписаны тщательно, гораздо тщательнее, чем обычно писал автор ежедневника. Эх, Буров, Буров, почему ты не сказал в пятницу, что уже слышал эти слова? Может, если бы ты поделился с нами, ты остался бы жив. Но ты промолчал. Почему? Вряд ли ты забыл про них. В квартире у Климановой ты не мог про них не вспомнить, потому что видел ее предсмертную записку. А я сказала тебе и Пете Козлову про то, что услышала в телефонной трубке. Именно эти слова ты записал в свой ежедневник десятого сентября два года назад. Именно это: