По ногам Софи побежали длинной чередой крохотные мурашки, они заползают под юбку, где разворачивают подрывную деятельность. «Пускай все уйдут, и только Ханс пусть останется», — это говорят мурашки, и Софи тотчас повторяет их слова. В своем доме она хозяйка и вправе решать, кому уйти, а кому остаться. Что она и высказывает без обиняков.
Реакция у всех, исключая Ханса, смешанная, но не одобрительная. Анна чувствует, что это причиняет ей боль, но вслух ей этого не сказать, она может только написать, где листок бумаги, который у гимназистов всегда наготове? Она переживает теперь нелегкий период и остро нуждается в защите. Учительский коллектив уже ходатайствовал перед инспектором городского управления о выдаче специального разрешения, чтобы и на устных выпускных экзаменах ей было позволено отвечать письменно, потому что не хочется такой способной ученице отрезать путь в будущее, к высшему образованию, из-за мертвой буквы параграфа. В Анне стягивается узлом нечто решительное, чего, вероятно, теперь никогда уже не развязать, а ведь подросток пубертатного периода, тем более наступившего с запозданием, должен быть не то чтобы развязен, а просто не замыкаться в себе. Открытость, искренность и свежая вода, равно как и мыло, — гораздо больше к лицу юности, чем скрытность и макияж.
Зато тем говорливее Райнер, который, повинуясь навязчивой идее, не может не опрокинуть на своих товарищей хляби небесные своей разговорчивости, и все, что оттуда хлещет, сводится вкратце к тому, что любить по-настоящему Софи может его одного, Райнера. Даже если он сейчас и уйдет, мысли ее останутся при нем и тоже уйдут вместе с ним, так что ему бы лучше остаться. Только пускай Ханс не воображает себе ничего такого, что все равно не соответствует действительности, как потом выявится.
— Да-да, но теперь отчаливай, и поживее.
— Тут я полностью согласен с Софи.
— Помогите! — кричит Анна, но из горла ее доносятся одни хрипы.
— Вот, возьмите еще шоколадку в дорогу, — колокольчиком звенит голос Софи, переливаясь обертонами.
— Нет, никакой шоколадки нам не надо, это уже садизм какой-то, — говорит Райнер, почувствовав под ногами твердую почву. Страсть, холодность, озлобленность. Холодность оттого, что садизм проявляется тогда, когда страстное вожделение освободится от своей тоски и мути, как утверждает Жан-Поль Сартр.
Ханс на это заявляет, что он, собственно говоря, не человек, а зверь, который и действует по-звериному необузданно, это он вычитал в каком-то детективном романе. Ханс ведь тоже книжки читал, только все не те, что надо, а такие, которые есть в рабочей семье, получившей образование в рамках движения за просвещение рабочих. Однако прочел он достаточно много, чтобы понимать, где путь наверх, а где — вниз. Мир книг был единственным выходом, и таковой всегда есть в домашнем хозяйстве просвещенной рабочей семьи. Но не какой-то другой, чужой мир, а свой собственный. Его родители были сознательными рабочими, и никакой пользы это им не принесло, потому что один уже мертвец, да и другая, считай, тоже.