Черной тенью пронесся остроребрый утес Разбойник, и люди вздохнули полной грудью. Иные, сняв шапки, крестились. Караванный распорядился выдать всем водки. За передней баркой благополучно миновали страшное место вторая и третья. Весь караван выплыл на стрежень. Солнце выглянуло из-за туч, брызнуло на волны, на просмоленные борта коломенки, на усталые, но радостные лица сплавщиков. Выпив по чарке, люди совсем повеселели.
— По Каме плыть — одна любота, не то что здесь.
— Хватишь еще горького до слез.
— Да все не так, как на Чусовой.
— Эх, хоть бы в деревню отпустили!
— Думаешь, не отпустят?
— Еще путину заставят ломать, а там на завод пошлют.
«Ну, мы-то здесь не останемся», — подумал Андрей. Они с Блохой решили уйти в Лаишеве совсем.
…Ранним утром показались из-за мыса городские колокольни, а вскоре стало видать и флаги на мачтах. Барки стояли у причалов, и было уже их немало. Различались караваны по цвету раскраски носов.
— Гляди, робя, черноносые, наши ревдинские!
— А эти с зеленым?
— Не знаю, кажись, турчаниновские.
— Вон уткинские красноносые подплывают.
Ширяевские барки плыли с желтыми носами.
Несмотря на ранний час, на берегу работа кипела вовсю. По сходням катили тачки с чугуном и железом, со слитками меди. Возле складов ржали лошади, здесь шла разгрузка, железо везли гужом.
Стали причаливать и шайтанские. Караванного окружили бурлаки.
— Ваше степенство, нельзя ли хоть в город сбегать, поесть, попить?
— Денег бы получить с вашей милости.
— Дай вам деньги — сбежите.
— Не сбежим, ваша милость. Ублаготвори.
— Не дам денег — вот и весь сказ… Становись на разгрузку!
— Кляп тебе в глотку, вонючий боров, — вполголоса сказал Блоха.
Когда кинули сходни, он и Андрей первыми сбежали на берег.
— Куда, куда? — кричал караванный, но приятелей и след простыл.
Блоха и Андрей шагали по песчаным улицам Лаишева прямо в сердце «железного города» — на базарную площадь. Оттуда уже доносился многоголосый шум. Город праздновал прибытие первых весенних караванов.
Дома и домишки тонули в белой кипени садов. По всей улице тянуло горьковато-сладким ароматом черемухи. Вспомнилось Андрею детство, и стало грустно. Как птенец, выпавший из родного гнезда, скитался он по рудникам и заводам, одинокий, никому не нужный, без семьи, без пристанища, без настоящей по сердцу работы.
— Что же теперь будем делать, Блоха? — спросил он товарища.
— Были бы руки — дело найдется, — философски заметил тот. — Сперва надо поесть.
Не одни они шли на площадь. Брели под присмотром десятников согнанные из вятских деревень, с Можги и Кильмезя, крестьяне-вотяки. На их испитых лицах застыла тупая покорность. Шли пермяки с соляного каравана. Много работников требовал «железный город». Можно было услышать здесь и гортанный говор татар, и певучую речь мордвы, и окающую волжскую молвь. В центре города разместились конторы, где писцы с утра до вечера скрипели перьями, переписывая договоры, накладные, документы по купле и продаже. С утра до вечера возле этих контор толпились жалкие, оборванные люди, которых нужда или плеть надзирателя пригнали сюда с верховьев Камы, с Белой, из-под Чистополя и Казани. Много было среди них барских крестьян, запроданных помещиками на время сплава.