Что изображено на картинах, с ходу было не разглядеть.
Правда, в какую-то секунду Тони остро почувствовал на себе чей-то взгляд и, присмотревшись, различил два глаза, блеснувших из темного проема овальной рамы.
Возможно, и остальные полотна были портретами.
— Это здесь.
Голос дворецкого прервал его размышления. Они остановились возле небольшой узкой двери, плотно закрытой.
— Надеюсь, вы готовы, — неожиданно добавил старик, и Тони, разумеется, не понял смысла загадочной фразы, но что-то удержало его от вопросов.
Дверь отворилась.
Небольшая комната со сводчатым деревянным потолком, очевидно, служила Владиславу спальней: большую часть пространства занимало внушительных размеров старинное ложе.
Четыре черных резных колонны сторожевыми столбами встали по углам кровати, они же служили основанием массивному резному навесу, с которого тяжело падал плотный, темного бархата балдахин.
В подножии ложа полотнище балдахина было раздвинуто, тяжелый бархат собран глубокими складками, надежно закреплен у колонн толстым витым шнуром с кистями.
В изголовье кровати на белой стене виднелось большое распятие, так потемневшее от времени, что невозможно было определить, из чего изготовлены крест и фигура Спасителя. Было это серебро, превратившееся с годами в одну сплошную чернь? Или другой металл? Или крест был вырезан из того же черного дерева, которым обшиты стены и потолок?
Пустые, совсем не уместные теперь мысли метались в голове Энтони.
И он хорошо понимал их природу.
Трусила душа.
Изо всех сил пыталась оттянуть страшную минуту.
Для того чтобы взглянуть на ложе, а вернее, на того, кто покоился на нем вечным уже покоем, потребовалось усилие воли.
И немалое.
Можно сказать, что Тони заставил себя перевести глаза.
…Первой его реакцией было облегчение. А первой мыслью: «Произошла ошибка. Чудовищная, нелепая, невозможная в принципе. Но — ошибка».
Человек, чье безжизненное тело лежало на старинном ложе, был не Владислав Текский. Никак не он.
Влад Текский был ровесником Энтони Джулиана.
Почившему в бозе старцу было на вид не меньше семидесяти лет.
Состариться до такой степени за год с небольшим, минувший с памятной встречи в Париже, он не мог.
И вообще никто не мог.
Кожа человека, которого в силу какой-то дикой ошибки или странной фантасмагории пытались выдать за герцога Текского, была неестественно — в голубизну — бледна и тонка, как пергамент.
Кожа древнего старца, к тому же тяжело больного, долгое время прикованного к постели, лишенного солнечного света и свежего ветра, — вот что это было такое.
Глазницы покойного глубоко ввалились, их обметали густые черные тени.