Грозным и загадочным символом предстает в обоих Заветах пустыня, царство смерти. На ее просторах совершается борьба добра и зла, ис–пытывается вера народа, ведомого Моисеем; из пустыни появляется Иоанн Креститель, чтобы провозгласить начало новой эры; в пустыне Иисус Христос проходит через искушение, прежде чем идти к народу (этот момент изображен на известном полотне И. Крамского). И, наконец, в Апокалипсисе говорится о Жене, облеченной в Солнце (олицетворение Церкви), которая скрывается в пустыню от преследований…
Можно привести и немало других примеров, показывающих, каким образом «работают» в Библии сквозные темы. Благодаря им составные элементы Книги оказываются не случайными наносами, вроде отмелей в дельте реки, а чем–то выстроенным, подчиненным единому замыслу.
Творцы древнерусских храмов опирались на византийские каноны, но в итоге создали нечто свое, новое. Гете использовал легенды о чернокнижнике, но это нисколько не умаляет оригинальности его «Фауста». Точно так же и составители Библии, отталкиваясь от предшествовавшей литературы и преданий, образовали из этого материала свой собственный «библейский мир». Христианство, принимая Библию как Откровение, считает ее природу двуединой, богочеловеческой. Голос Вечности звучит в Библии, преломляясь через сознание и слово конкретных людей, связанных с определенными эпохами, отличавшихся по темпераменту, судьбе, дарованиям. Они писали, находясь в лоне живой духовной традиции, и черпали свои краски из огромного резервуара этой традиции.
Не лишним будет напомнить, что всегда находились читатели, которые в разных целях злоупотребляли фразами, вырванными из библейского контекста, игнорируя его общий смысл. Иные — из ложно понятого благочестия — были склонны извлекать из Книги книг нечто вроде хунвейбиновского цитатника и всеми силами старались обойти «острые углы». А такие углы в Библии есть. Многих, например, может шокировать, что наряду с возвышенным учением пророков и Евангелия в ней повествуется о войнах, жестокостях, человеческих страстях и пороках. Им хотелось бы иметь разбавленную, обтекаемую Библию. Но тогда она почти не имела бы отношения к реальной жизни с ее муками и радостями, любовью и ненавистью, взлетами и падениями. Кто боится всего этого, тот, пожалуй, и Шекспира должен обходить за версту.
Может вызвать удивление, что в Библии нет единого религиозно–этического кодекса. Но ее кажущийся плюрализм обусловлен тем, что она показывает рост человеческого духа перед лицом постепенно открывающейся ему высшей тайны бытия. Каждый этап этого становления отражает определенный уровень, отмеченный чертами несовершенства. И только Евангелие возносится над всем Писанием, словно сверкающая вершина над грядой гор. К нему сходятся и через него осмысляются все основные линии обоих Заветов.