Едут новоселы по земле целинной,
Песня молодая далеко летит.
А народ пел, ёрничая:
Едут новоселы – морды невеселы,
Кто-то у кого-то стырил чемодан.
И все рефлексировали от идеологии: и поклонники Глена Миллера, и любители частушек, и носители «пальто из драпа» – все реагировали на политику каждый на своем уровне.
Один я был безучастен к общественной жизни, самороден и самодеятелен абсолютно. Кругозор мой начинался и замыкался на матери, а главными ценностями были: огромный желтый лохматый медведь, подлежащий вскрытию с целью исследования нутра, и игрушечная водокачка, подлежащая раскурочиванию с той же целью. Общество прощало мне мой индивидуализм (пока), а вот сломанные игрушки – нет.
1957. МАЛЕНЬКИЕ ЗЛЫЕ АМЕРИКАНЦЫ
Самыми агрессивными «частниками» в ту пору были стиляги. Они добивались своего права на частную жизнь открыто и активно. Ходячие транспаранты, демонстранты личной свободы – откуда они взялись в одночасье? Чуть потеплело – и пошла плесень. Сталин бы не допустил.
К стилягам примыкали абстракционисты, но те свои убеждения выражали не в костюме и танцах, а в живописи, и показывали ее не всем, а только своим да сочувствующим иностранцам. Но ход мыслей у них был все тот же, буржуазный, западный. А так как мы с Западом воевали «по-холодному», то все стиляги и абстракционисты были наши враги. Их так и рисовали на карикатурах в «Крокодиле» – обоих в одном предельно гадком, вражеском лице обезьяноподобного мазилки. Отношение граждан к ним было единодушно: уроды. Различались только методы борьбы с ними: сажать, стрелять или перевоспитывать.
У нас в Перми стиляг, слава КПСС, не было. Были подражатели, нарушители норм костюма и прически – все наши, хорошие ребята и девчата, но вот бес их попутал – собезьянничали. С ними достаточно было комсомольцам побеседовать как следует, в присутствии инструктора райкома, – и все вражеское оперение с нарушителей слетало, они слезно раскаивались, вливались обратно в коллектив, и опять наши массы единым строем шли к новым свершениям.
Позже, году в 60-ом, я увидел настоящего стилягу. Здесь, в Перми, – я чуть с велика не упал. Около Дома офицеров стоял старикан лет 30-ти, одет как на картинке: брюки дудочкой, ботинки »на манной каше», пиджак с плечами, галстук с обезьяной, кок на темени – ну всё. Я в восторге кинулся к приятелям – поделиться. А они моего восторга не поняли, идти смотреть на живого стилягу не захотели. Мало того, оказалось, они не знали, что такое «стиляга» – хотя сами этим словом дразнились! И из-за этого стиляга в моих глазах вырос, а мои приятели как будто уменьшились. И лицо-то у него на самом деле было человечье, и вел себя он разумно, не дергался, и в одежде его угадывалось некое правило (как позже выяснилось – стиль)…