Старик снова умолк.
— Чудна, чудна Москва, — проговорил про себя Палий в раздумье.
— Ты что говоришь, сын мой? — спросил Крижанич, как бы очнувшись от забытья.
— Та кажу — дурна Москва, — отвечал Палий по-украински.
— Истинно, дурна — выгод своих не разумеет…
— Так за щож царь рассердивсь? — продолжал по-прежнему Палий.
— Не царь, а бояре, думаю… Я говорил царю: «Покорение словенских народов — се гибель московского царства, сие покорение будет не иное что, как самоукушение скорпиево… Покоривши — дунайских ли словен, ляхов ли, болгар ли, Москва всенепременно наложит на них железную цепь тяжких законов царя Ивана Грозного и царя Бориса — татарина: она наводнит словенские земли своими темниками и баскаками, приставами да целовальниками, боярами да стольниками, дьяками да подьячими, и сие зло — злее зла турецкого, злее яду немецкого…»
— Се б то дуже правда, — покачивал головой Палий.
— Какое не правда! Познал я московскую душу: ее и в десяти водах не вываришь…
— Так-так… Он и у нас, на Вкраине, Москва вже свои порядки заводить, така вже московска натура — ижаковата…
— И я сие сказывал царю.
— Що ж вин?
— Милостиво молчал и шубу с плеча своего пожаловал мне…
— А там и гайда!.. У Сиберию?
— Да, сын мой.
Палий даже рассердился. Он передвинул свою курпенчатую шапку с одного уха на другое и с досадою остановился.
— Так це все бояры?
— Бояре — кому ж больше: они и царя обманули.
— Ах, гаспидовы дити! Вот Ироды! А царь и не знав ничего?
— Ему доложили, якобы мне «надобеть быть у государевых дел у каких пристойно» — и сослали в Тобольск.
Рассказ Крижанича произвел на Палия тяжелое, удручающее впечатление. Опять перед ним вставало поле, усеянное костями человеческими, но кости эти уже не оживали… «Не оживут кости сия», — звучала под сердцем плачущая погребальная нота… Кто поможет воскресению сухих костей, на кого надежда?
Крижанич угадал его мысль и кротко посмотрел на него своими старческими ясными, как у юноши, глазами.
— А все-таки, сын мой, оживут кости сия, — с глубоким убеждением сказал он.
— Хиба духом святым, — грустно заметил Палий.
— Духом животным, сын мой… А кто ты? Как имя твое? Я и не спросил тебя.
— Я Семен Палий, из Борзны… Був запорожцем, а теперь… — Он остановился.
— Хочешь оживить кости сия?
Палий молчал, вера его в Москву вновь была глубоко потрясена.
— Не отвечай, я знаю, — продолжал старик, — я умею читать душу человеческую на лицах людей… Я прочитал твою душу. Ты оживишь кости сия…
— Как же, отче? Научи!
— Знаешь, сын мой, как засевают поле, поросшее волчцами?
— Знаю…
— Засей же поле сие пшеницею — и волчцы погибнут… кости оживут… Как зерно всходит пшеничным стеблем и колосом, так кости сия — взойдут людьми живыми… Живая пшеница — за Днепром: кликни клич, и пшеница сама придет сюда, и ты засеешь ею сие поле мертвое — и «оживут кости сия»…