Крижанич остановился, как бы что-то припоминая. Палий не прерывал его молчания — он был слишком взволнован.
— Прими же мое благословение, — снова заговорил Крижанич, — и не забывай меня, сын мой… Не забывай и словес моих — не мои то словеса, а Божьи: я умру, а словеса сии не умрут… Я теперь иду на родину и там на краю гроба, став ногою у самой могилы своей, крикну к словенскому роду: «От четырех ветров прииди, о душе словенеск, и вдуни на мертвые сия, и да оживут!..»
…………………………………………………
Много лет прошло со времени встречи Палия со старым энтузиастом Крижаничем. Сам Палий стал уже ветхим, хотя бодрым, стариком. И Крижанич, и Дорошенко, и Самойлович отошли в вечность. Мазепа вынул гетманскую булаву из-за пазухи и царствует над Украиною в качестве холопа царей московских…
А Палий все засевает «руину» новою человеческою пшеницею… О! Как мощно взошла новая великая нива украинская! Какой налила богатый, ядреный колос яровая пшеница Заднепровья!
Бывшая «руина» опять превратилась в страну, текущую молоком и медом… Ожила заднепровская казаччина… Сухие кости ожили — и стал собор много зело…
Как оживали эти сухие кости, как скреплялись жилами, покрывались плотью и кожею — об этом, благосклонный читатель, зри почтеных историков — Соловьева, Костомарова, Антоновича, Кулиша, и в особенности Костомарова, который уже заготовил и полотно, и краски, и кисти для создания великой картины «руины» и ее воскресения… Я же, благосклонный читатель, поведу тебя туда, куда не смеет проникнуть историк, и покажу то, чего историк показать не может. Я поведу тебя в область творчества, черпающего свои идеалы из архива более обширного, чем все архивы государства, открытые историку, и, не отступая от исторической правды, покажу тебе самую душу исторических деятелей: для нас открыты самые сокровенные думы Палия; мы проникнем в темную глубину души Мазепы; мы подслушаем, как бьется сердце у спящей Мотреньки, о чем грезит эта «неслухъяна дитина…»
Не спится и старому Палию в эту жаркую ночь, как не спится Мотреньке… Мотреньке не дают спать молодые грезы, беспокойное сердце колотится под горячею от жаркого тела сорочкою, а Палию не дают спать старые думы…
О! Многое думается этой сивой, почти столетней голове казацкого батька… Вон каким пышным цветом цветет «руина», некогда представлявшая обширное разрытое кладбище, усеянное сухими костями казацкими. Вот бы теперь прийти сюда тому старцу словенскому, Юрию, который благословлял эту степь своею старою дрожащею рукою, да поглядеть на нее да поплакать от радости…