Она кивком указала на эстраду, где исполнители подстраивали инструменты перед следующим номером.
– Очень нравится! А можно мы перейдем на «ты»?
– Можно, – улыбнулась Катя и шутливо чокнулась с ним томатным соком.
Шаов спел и объявил перерыв.
– Я его никогда раньше не слышал, – признался Герман и перечислил Кате свою любимую четверку.
– Как? – удивилась Катя. – А Городницкий? А Ким? А Луферов? А Щербаков? А Егоров? А Вероника Долина?
Герман сокрушенно признал, что творчеством упомянутых бардов не увлекается, а кое-кого даже по имени не знает.
– У Вероники Долиной, между прочим, есть песня о поволжских немцах – «Караганда – Франкфурт».
– Правда? Я не знал…
– Ее можно найти в Интернете, – подсказала Катя.
– Найду, – пообещал Герман и попытался объяснить, почему так любит Галича: – Все как ты говоришь… Галич – это близко лично мне.
– Я понимаю. И все-таки это не повод отгораживаться от других. Кстати, Тимур Шаов тоже выше всех ставит Галича. И песня у него есть… я уже говорила. «Переслушивая Галича». На самом деле она называется «Иные времена», но все говорят «Переслушивая Галича».
Тимур вернулся со своими аккомпаниаторами. Многие писали ему записки из зала. Катя тоже вынула из сумки блокнот, оторвала чистый листок и что-то написала. Записку передали на сцену.
– «Спойте, пожалуйста, «Иные времена» для моего друга, – прочитал бард. – Он любит Галича, а вас сегодня слышит в первый раз». – Дав залу отсмеяться, он улыбнулся и добавил: – Ладно, я спою. Приводите побольше друзей.
И он запел:
А бабка все плачет, что плохо живет —
Какой неудачный попался народ!
Отсталая бабка привыкла к узде:
Ты ей о свободе, она – о еде.
Ты что же не петришь своей головой:
На всех не разделишь продукт валовой!
– Это ты? – прошептал Герман, пока публика хлопала. – Ты записку написала?
– Я, кто ж еще? Тебе понравилось? Песня понравилась?
– Потрясающе. Ты вообще возьми меня на поруки, а то я жутко темный. Ни в Джотто ни черта не смыслю, ни вот в бардах…
– Ну почему же? Ты выбрал лучших из лучших.
Они сидели, слушали песни, переговаривались шепотом, но думали об одном и том же. Об этом – о самом главном – не было сказано ни слова. Но Герман исподтишка жадно разглядывал вблизи ее сливочную кожу, полные губы, ямочки на щеках. Глаза в полутьме стали черными и блестели чувственным, прямо-таки вампирским блеском, поэтому она казалась доступной, и ему приходилось сдерживаться, напоминать себе, что на самом деле это она швырнула его взглядом чуть ли не на другую сторону улицы.
Кате тоже приходилось сдерживаться. Она вглядывалась в лицо Германа, такое грозное, опасное, манящее… Насчет вертикальных морщинок на лбу, залегших у самого основания бровей, она оказалась права: они не разглаживались. Но ей хотелось попробовать. Потереть, помассировать их пальцем, прогнать. И еще – провести ладонью по ежику льняных волос у него на голове, по этому короткому ежику, послушно повторяющему форму черепа. Наверняка они колются, эти волосы, стоящие торчком, такие же упрямые, как подбородок. Ладони будет щекотно… Очень хотелось попробовать.