Костя поник головою.
А когда его собеседник вбил последний штырь своих беспощадных доводов, юноша поднял на него угрюмый взор:
- Значит, и Арсений Тихонович - эксплуататор?
Такого штыкового вопроса Кедров, признаться, не ожидал: малость смутился.
- Что ж! Да, и Арсений Тихонович.
В ответ у бедного Костеньки жалобно-зло сверкнули глаза. И словно бы мстя напоследок этому человеку за непереносимое душевное свое истязание всей этой горестной для него, для Константина, правдой, юноша выкрикнул вставая:
- А тогда зачем же вы с ним дружите?!
На обратном пути зябко ежился в своем ходке Костя Ермаков и ни разу за все четыре версты даже вожжею не пошевелил тихонько ступавшую лошадь.
Пасмурно было и на небе и на сердце. Вот-вот пойдет дождь - надо бы достать из-под козел брезентовый плащ-дождевик, да лень двинуться: оцепенел!
Обычно чуть ли не каждому встречному Костя легко уступал дорогу, сворачивая на травку, приветливо здоровался первый: да ведь и как же окрестные крестьяне были все свои, родные с детства! А вот сегодня чуть морда с мордой не соткнутся кони, - тогда только спохватится разъехаться.
Вот один из встречных мужиков идет возле тяжело нагруженного мешками с мукою воза: смолол, значит, и возвращается с мельницы.
Костя не своротил.
Бородач заругался, вынужденный остановить воз:
- Што ты, как баба, вожжи-то держишь?! Сворачивай!
Но, подбежав к самому ходку, узнал Костю. Сразу переменился:
- А-а! Да это вон кто: Костенька - Веселая Душа! Ты што, Кистинтин, али замечтал - никого не слышишь? Гаркаю, гаркаю - нет, ярви его, не слышит, не сворачиват! Я уж было...
Костя очнулся. Жалостно извинился:
- Не серчай, Митрич: задремал я... чего-то ломает меня всего: простудился, должно быть.
Мужик лукаво подмигнул:
- Время празднишно: с девками, поди, перегулял?
Костя искривился принужденной усмешкой. Митрич понял, что парню не до того, сам взял под уздцы Костину лошадь и свел ее с дороги:
- Ну, прошшевай, коли! Видать, и впрямь простыл... Ты, как приедешь, первым делом - перцовочки стакан да потом в баню. Да пускай тебя веничком как следует отхвостают на жарком полке. Стары люди не зря говорят: веник в бане, он и царя старше. Всю простуду твою как рукой сымет!
Все в нем пришло в какое-то тоскливое смятение от беседы с Матвеичем. Словно бы все в жизни - каждый предмет, явление, человек вдруг были вывернуты перед ним наизнанку. И какая же суровая, безрадостная была эта изнанка! Плакать хотелось!..
На что бы только ни взглянул он теперь - в сознании тотчас же начинало гвоздить: вот лошадь, ходок, сбруя, - ну где, где тут его прибавочная стоимость? И уж начинал было поднимать голову, мысленно возражать Кедрову. Ан, вдруг оказывалось, что и здесь - в лошади, в хомуте, в ходке и даже в подсолнухах, высившихся поодаль дороги, - всюду затаилась эта прибавочная стоимость! Ведь все это и покупают и продают; это может стать товаром, это - и потребительные и меновые стоимости, их выносят на рынок. А что же, разве работники, батраки, вырастившие хозяину эту лошадь, ходившие за ней, разве кузнецы, плотники, слесаря - словом, тележники, состроившие вот эту коляску, разве не отдавали они в пользу своих хозяев уйму неоплачиваемых рабочих часов?