И впрямь: как подсолнух поворачивается вслед за движущимся по небосводу солнцем, так и все существо Раисы в течение целого дня - здесь он или нет - было раскрыто в его сторону и как бы поворачивалось вслед за ним.
Однажды Никита сказал ей:
- Раиса, а вы знаете, какое чудесное, какое верное имя вам дали?
- Нет, а что?
- Раиса - значит легкая.
- Вот как? Не знала. С какого это языка?
- Я сам не знаю точно.
Присутствовавший при этой их беседе в кабинете Шатровой постоянный хирург госпиталя Ерофеев не удержался, перевел на язык медицины:
- Раиса этэрэа - Раиса эфирная, говоря на нашем жаргоне.
- А я?! - Это Кира Кошанская, требовательно и ревниво надув губки.
Хирург развел руками и все ж таки нашелся:
- А вы... вы - Кира Азиатика.
- Боже мой! Но я - истая европеенка!
- Как сказать!
Вмешался Никита:
- Я примирю вас: вы - евразиенка.
- Это меня устраивает.
Как стихают, и еще задолго, едва только быстрым, предостерегающим шепотком пронесется: "Сама!" И это не страх перед начальством, отнюдь. Взрослые, большие мужчины, солдаты, эти мужи крови, панибратствующие со смертью, светлеют, словно дети, завидевшие матерь, когда Ольга Александровна входит в палату. И нет горшей обиды для того, с кем она почему-либо не поговорит, к чьей кровати не подойдет.
А в следующей палате уж радостно насторожились, ждут. Усаживаются чинненько; наспех, по-мужски неумело, наводят экстренную чистоту. А тот, кому предписано лежать, срочно укладывается на койку, хотя только что вот-вот ораторствовал. Говорят сдержанным, тихим голосом, благонравно. И чутко прислушиваются к соседней палате: скоро ли Ольга Александровна покинет ее и перейдет к ним. Выставляют возле двери "махального". И попробуй-ка не зайди: обида!
Однако что ж греха таить, неймет иных солдатиков "благонравие" даже и в присутствии "самой"! Вот она проходит коридором, Ольга Александровна Шатрова, статная, но и легкая в поступи. Упруго вздрагивают при каждом шаге ее точеные, полные икры, туго схваченные прозрачным чулком.
У окна, под филодендроном, трое выздоравливающих солдат. Один постарше и двое молодых. Молодые, оба, долго провожают ее глазами. Потом один из них, вздохнув, толкает локтем товарища и, лукаво подмигивая, говорит:
- Икорца-то у нее, а, Андрюша? Тебе бы таку!
Тот смущен, покраснел, не знает, что ответить:
- Да ну тебя!..
Вмешивается старший. Устыжает:
- Полно тебе!.. Уж вовсе неладное несешь!
Одернутый его замечанием, молодой солдат сначала будто бы оторопел, а затем впадает в обиду:
- А что я? Ну что я такого сказал?!