В заключение своей речи Матвей Кедров - а это был именно он звонко-гневным и скорбным голосом выкрикнул:
- Он лжет народу, царь-кровопийца! Гражданские свободы, вещает он в своем подлом манифесте, неприкосновенность личности!.. Но мы знаем с вами, товарищи, что вот здесь, недалеко от нас, в городской тюрьме, в сырых, зловонных, каменных мешках томятся наши братья, рабочие-революционеры!.. Хороша "свобода и неприкосновенность"! А никто ведь и не думает из царских сатрапов освободить узников. Так неужели же мы позволим, товарищи, будем трусливо дожидаться, когда городской палач захлестнет веревки на их шее?! А, товарищи?!
И остановился, весь подавшись через железные перила над толпой, словно бы простираясь, летя. Выброшенная далеко вперед правая его рука, с раскрытой ладонью и вибрирующими перстами, словно бы сама и вопрошала, и требовала, и упрекала - гневно и скорбно...
Что поднялось!
Сквозь неистовый, гневный вопль сгрудившейся рабочей массы стали наконец слышны отдельные яростные призывы:
- На тюрьму!
- Разнести ее к черту!
- Товарищи! Идемте освобождать!
В этот миг, уже невластный сам над собою, на площадку паровоза одним прыжком взметнулся Шатров.
Оратор-большевик слегка отступил, как бы предоставляя ему слово.
Затихли. Ждали.
Арсений Шатров левой рукой сдернул перед народом шапку, а правой выхватил из кармана меховой куртки бельгийский вороненый пистолет и, потрясая им кверху, выкрикнул:
- Товарищи!.. Освободим заключенных! И знайте, что у нас не только булыжники!
Мужественно-ласковым движением Матвей Кедров приобнял его за плечо, на глазах у всего народа.
И вдруг, как бы сама собою, никем не запеваемая, сперва зазвенела, а там и на грозный перешла ропот, излюбленнейшая песня народных шествий тех дней:
Отречемся от старого мира,
Отряхнем его прах с наших ног!
Нам не нужно златого кумира,
Ненавистен нам царский чертог!
Вставай, подымайся, рабочий народ,
Иди на врага, люд голодный!..
И кто-то уже строил всех к выходу...
Но как раз в это время один из подростков, прицепившихся высоко над толпою, глянул на улицу и вдруг истошно, предостерегающе закричал:
- Каза-а-ки!.. Окружают!
И впрямь: это были они.
Но и не одни казаки! Кедров глянул. С высоты своей стальной паровозной трибуны он далеко мог видеть. И в глубине души он ужаснулся. Этого он все же не ожидал: от всех проходов и от обширного въезда в здание с ружьями наперевес, с примкнутыми штыками шли солдаты. С закаменевшими бледными лицами, они каменно шагали - так, что сотрясалось и гудело все здание.