Хорошо воспитанный ребенок не должен был капризничать, но должен был беспрекословно подчиняться. Как замечал князь Е. С. Трубецкой: "Эта дисциплина, вошедшая в плоть и кровь, облегчила и облегчает еще многое в жизни. Но все же эта необходимая и разумная дисциплина не может не давить иногда на ребенка, особенно с живым характером".
Многие современники резко отзывались об этой педагогической системе, считая, что она подавляет врожденные, даже положительные, черты характера. Так, А. П. Керн писала: "Любовь среды, окружающей детство, благотворно действует на все существо человека, и если вдобавок, по счастливой случайности, не повредят сердца, то выйдет существо, презирающее все гадкое и грязное, не способное ни на что низкое и отвратительное, не понимающее подкупности и мелкого расчета. Дайте только характер твердый и правила укрепите; но, к несчастию, пока все или почти все родители и воспитатели на это-то и хромают; они почти сознательно готовы убивать, уничтожать до корня все, что обещает выработаться в характер самостоятельный в их детях. Им нужна больше всего покорность и слепое послушание, а не разумно проявляющаяся воля".
Другие, как Б. Н. Чичерин, полагали, что "в воспитании недурно иногда заставлять детей проделывать то, что им неприятно. Если это делается благоразумно и с умением, от этого, кроме пользы, ничего не может произойти. Через это выделывается характер и приобретается привычка терпеливо сносить маленькие жизненные неприятности, которыми усеян путь человека". Таким образом, мнения прошедших эту школу разделялись.
Жестким диктатом достигалась и внешняя выправка. Гувернантка должна была буквально ходить следом за воспитанниками и без конца повторять: "Держитесь прямо. Не смейтесь. Не говорите громко. Не ходите скоро. Опустите глаза…" И при этом то и дело: "Parlez done français!"[7].
Контролировался каждый шаг, и все неподобающее немедленно пресекалось. Требовалось следить, чтобы дети не тянули слов, не кричали и не шептали, не говорили сдавленным голосом, выговаривали слова и фразы ясно и четко, говорили не монотонно, а с интонациями; не перебивали старших, вообще собеседника, говорили, лишь "когда другой перестанет"; ходили не раскачиваясь, не переваливаясь, ступали бы не на пятки, а на носки. Стояли прямо, "не убирая головы в плечи", смотря "с почтением на того, с кем говорят"; сидели, не болтая ногами, ногу на ногу не клали, не опирались бы локтями о стол. Не допускали бы "неблагопристойности в лице": не мигали бы слишком часто, не гримасничали, не высовывали язык, не бегали бы глазами по сторонам, не смотрели бы с насмешкой. Не ковыряли в носу, не разевали рот и не "пялили" глаза, не кашляли громко, не зевали открыто (прикрывались рукой), не показывали сердитый или надменный вид. Требовалось постоянно проверять, как умыто лицо и руки, причесаны волосы, обрезаны ли или обгрызены ногти. А еще стол. Не класть локти на стол, не брать в рот пальцы, не теребить лицо и волосы, есть с хлебом, правильно держать приборы, не отвечать с полным ртом, не чмокать губами, не прищелкивать языком, не чавкать, не глотать большие куски и не хлебать шумно, не пачкать скатерть, не брызгать и не толкать соседа и т. п. Немедленно преодолевались также все проявления застенчивости, ибо она считалась в дворянском ребенке несомненным пороком.