— Он должен быть человеком, — сказал «Соломон», то есть я, вкладывая в эти слова какой-то мне самому еще не ясный смысл.
— Возможно, — ответил дед Кузьма Петрович. — Возможно…
С тем и помер — с философской нотой на устах. Я никогда раньше не слышал от него слово «возможно». Он был патриархально категоричен, трогательно и жестоко.
Да, перед смертью он произнес еще одну фразу, для него не характерную. Он сказал:
— Вот ты мне внук, родная кровь. А ведь мы чужие…
— Чужие, — эхом отозвался я и с треском надкусил сочное яблоко: этот звук я с детства воспринимал как лилипутский гром среди ясного неба. Гром, молния, потоки воды с небес — я всегда этого побаивался. Забавно.
* * *
Меня всегда изумляло и волновало одно свойство реальности: от возможного до невозможного — один шаг; от невозможного до возможного — тоже. Всего один шаг в обратном направлении. Сама реальная возможность перейти черту невозможного волновала меня, придавала энергии и делала меня молодым. Мобильным.
Но вот пробираясь по этой скользкой тропинке, — постоянно перескакивая границы невозможного — я, в конце концов, забрел на опушку детства, с которой и начинал свой тернистый путь.
Прошу понять меня правильно: я не с ума сошел, не об этом речь. Я оказался у разбитого корыта.
Что я хочу сказать? О чем я?
Вот сейчас и разберемся.
В детстве мне казалось, что умному всегда нелегко в жизни. Лично я старался скрывать свой ум (а то, что он у меня был, как-то сразу не вызывало сомнения — ни у меня, ни у моих друзей, ни тем более у недругов). Это уже позже я услышал о «горе от ума» и немало поразился подобному казусу; еще позже узнал, что первым об этом оповестил народы Соломон («Во многой мудрости много печали», — поучительно и бодро сказал Соломон многочисленным ушам и растерянно, даже со страхом добавил: «И кто умножает познания, умножает скорбь?» Думаю, он и сам ошалел от того, что произнес, если, конечно, понял, что сказал…
И практически уверен: при этом он смачно выругался грязным древнееврейским матом.)
Не скрою, мне польстило, что мой тезка и в каком-то смысле предок сподобился на такой кучерявый пассаж. Он на много тысячелетий опередил свое время, мир его праху (если в Библии ничего не напутали, если Соломон — господин Соло, как я называл его про себя, — таки существовал).
Потом я был очарован возможностями ума. Мне казалось, что я на порядок умнее еврейского Соломона и сумею извлечь из его парадокса тьму-тьмущую выгод. Но я лишь все больше и больше постигал причину его растерянности. Вот и вся сомнительная выгода.