Елена опустилась на табуретку, прижалась к стене затылком. Отклонилась – и ударилась головой. Еще раз, еще раз, удерживая стон сквозь стиснутые зубы.
… Через три дня Николай рано утром – Елена еще спала – уехал, оставив на столе записку, придавленную сахарницей: «Я ушел от тебя за один хлоп».
Она не горевала. Она боялась матери. Как в школе, когда получала двойку. Грех вроде бы и невелик, но мать умела так грозно обрисовать последствия, что действительно хотелось – не жить!
А тут… Да, она была виновата, но… как объяснить? Есть правила, есть запреты, но, бывает, не видишь черты, легко, с уверенностью ее переступаешь – и счастлива. Пусть недолго. Но не могла она, даже после случившегося, отнять у себя тот июль, ночные купания, тишину затаенного леса, восторженный шепот Володи, свою к нему нежность, и гордость, и смелую силу – и не было тут греха.
Куда это было лучше и чище, чем с равнодушием Николая, когда, лежа с ним рядом с открытыми и невидящими глазами, она слышала его сопение, спрашивая себя с тоской: зачем я ему?…
Но и Володю, увы, она не любила. Вернее, любила в нем любовь, а он сам с будничными своими заботами, попытками всерьез, на трезвую, так сказать, голову объясниться, таким сразу сделался унылым! И она переставала слушать. Почти ненавидела, заплакать была готова. Так, проснувшись после волшебного сна, сжимаешь кулак, но знаешь уже, что нет там сокровища, что в ладони-то пустота.
Кого винить? Она чувствовала себя разбитой не потому, что ушел Николай, а оттого, что опять в любви обманулась. То есть в ней самой исчерпались силы для этой любви, короткой, как вспышка, и тотчас же забываемой. Вот в чем ужас – снова она не помнила ничего.
Володя явился. Сидел неудобно, не прикасаясь к спинке венского шаткого стула, осы кружились над банкой с вареньем, мелкие пыльные окна веранды дребезжали, когда мимо проезжали грузовики. Володя сказал, что готов нести ответственность. В его решительности была ненадежность, жалкость, мальчишество. Такой стал невзрачный. Елена его с отвращением разглядывала. Как странно, она ощущала к недавнему любовнику девическую брезгливость. Представить тошно…
Какая удручающая заурядность. Но тот, в июле, был другим. Не могла же она настолько ошибаться! Зеленовато-серебристый отсвет на их телах, небо, поддерживаемое островерхими высокими елями, упругие волны густой травы, в которой они утопали, и шепот: они почему-то шептали, хотя на километры близко не было никого. В ушах остался шепот, а не слова, не смысл сказанного. Недоуменно, недоверчиво она глядела теперь на него. Сказала с ехидством: «Ты только, Володечка, не волнуйся».