Он ее не разубеждал, а может, не доходили до него ее насмешки. Да, соглашался, буфет хороший, хочешь, пирожные свежие принесу? Когда он на нее смотрел, выражение лица его делалось сосредоточенно-сострадающим, даже если в этот момент она ему хамила.
Но однажды с той же серьезностью, как и все, что он делал, Митя передал ей приглашение своей мамы навестить ее в удобный для Елены день. Елена подобралась: что ж, любопытно.
Он явился за ней, как обычно, тщательно причесанный: волосы слегка вились, но стригся он очень коротко, получалась плотная блестящая, как дорогой мех, шкурка. Лицо медно-смуглое, гладкое – она мысленно определила «холеное», – из серой фланели костюм и бледно-голубая рубашка.
Сели в такси и ехали всю дорогу молча. Он сжимал ее руку, она смотрела по сторонам. Не сомневалась: конечно, любит. Но спокойное его упрямство, с которым он вел осаду на нее, все ей прощая, все снося, случалось, ее бесило. Иной раз специально старалась вывести его из себя: ну накричал бы, сорвался, послал бы к черту, тогда бы, ей казалось, может быть, сделался бы ближе.
А так – сидели рядом, она видела красивый, четкий его профиль и думала: интересно, куда он ее привезет?
Многоэтажный блочный дом. Подъезд. Грязный кафель. Этаж шестой. Обитая коричневой клеенкой дверь. Он открыл ее своим ключом. Половичок из пестрых лоскутков. Он позвал как-то странно, горлом: мама…
Елена так смутилась, что даже испугалась за себя: жаром обдало и чуть слезы на глазах не выступили: настолько неожиданно…
У Бунина читала: студент-щеголь, галантный, пренебрежительно-высокомерный, завсегдатай светских гостиных, где держится надменно-замкнуто, и никто не знает, что живет он в каморке с матерью и сестрой, и нежно их любит, и совершенно с ними меняется.
Это мелькнуло, когда коснулась ее руки рука старушки, одетой не по-городскому, во что-то темное, бесформенное. Не мать, а нянюшка, промелькнуло у Елены, так робко та глядела, так стыдливо, боком двигалась, бормотала, точно прося о помощи: Митя, Митя, сынок…
Разительное их несходство, матери и сына, удивляло поначалу, но после, как ни странно, сглаживалось. Митя явно не находил странным, что у него вот такая мать, и спокойно, без тени неловкости чувствовал себя в этом доме с плетеными половичками, салфеточками, подушками высокой горой, с семейными фотографиями за стеклом в серванте – в этом старушечьем бедном уюте, где главным предметом гордости была безупречная чистота.
Вот откуда, Елена подумала, Митино чистоплюйство, его поползновения навести порядок и у нее. Она встретилась с ним взглядом, он смотрел прямо, а она, не выдержав такой прямоты, отвела глаза.