Будто бы лежал на слове этом запрет. Будто бы сговорились друзья‑приятели его да и все прочие кругом радетели, что поминать об том не нужно. Однажды лишь, навещая из любопытства кулинара Виндекса в «Греческих календах» (нектар и амброзия навынос – их главнейшее шутливое правило, иначе – девиз???), услышал Тим, как один нахмуренный парнишка, получивший неудачливое сочетание, сказал другому:
– М‑да, такая дрянь для Вольера сгодится разве!
– Ну уж, для особей это слишком хорошо! – попытался утешить его другой.
Оба тогда как‑то зябко переглянулись, казалось – произнесено нечто неприличное. А у Тима ёкнуло под ложечкой. Хуже всего, проявилось следом за тем едкое чувство, точно сам он – существо явно нечистое и оттого более всего грешное, что скрывает ото всех свою нечистоту. Он ни разу и ни у кого не спросил о Вольере. Даже у Вероники, расположенной к нему душевней всех прочих друзей‑приятелей. И ведь именно ей мог соврать в случае крайнем – не дослышала и не разобрала как есть, – не так уж здорово она знает здешнюю речь. Все равно не обмолвился ни словечком, ровно он слыхом не слыхивал ни про какой Вольер. В библиотеке тоже с безумной жаждой подмывало его повелеть ворчливому «серву» Медиану – а ну‑ка, тащи всё, что есть об этом самом Вольере. Это если бы он в библиотеке был одинешенек, но вокруг вечно торчала клятая пропасть народа, еще бы, до книжек радетели великие охотники! Сколько любознательных голов бы повылазило из своих нор, сколько изумленных голосов воскликнуло бы: «А кто это там о Вольере? А зачем? А почему?». Может, нисколько. Может, внимания бы не обратили. Но Тим рисковать не хотел. Прижился он в городе, и город понравился ему. От одной мысли, что могут вернуть его назад, в поселок навечно, пусть даже заслужит он прощение – не‑ет! Только не теперь, когда столько еще предстоит узнать и столько мучений от неизвестности этого познания преодолеть! Лучше уж погибель и самая лютая. Вспоминал и сказанное ему Фавном на волшебной равнине: «Нет для человека ничего хуже Вольера, смерть не так страшна, как это!» Только теперь дошел до него смысл, и смысл тот был откровением.
Все же должен он пробраться сквозь запретную тайну. Почему одним вольное небо и светлая чаша библиотеки, а другим – жалкий поселок за красными столбами. Почему одним Подиум Поэтов, а другим – тоскливый Зал Картин. Почему одни человеки, а другие – особи и не люди для первых. В третьем завете прямо сказано: «Никто не может считать себя главным, потому что все равны!». А радетели вот считают! Сами сочинили закон и сами его презирают! Несправедливо! Вновь явилось к нему это гневное, всеохватное ощущение, и не было Тиму отныне покоя, покуда он не найдет все ответы на все вопросы о Вольере и своем месте в нем. Надо набраться духу и спросить. Обдумать хорошенько, что и как, и, главное, у кого, и спросить. Ведь он поэт теперь для них, ему, Тиму, наверное, можно быть совсем не подобным никому, даже говорить о вещах, о которых здесь вообще никто не говорит.