Вольер (Дымовская) - страница 143

– Ах, ты ж! Гаусс и его распределение! – невнятно выругался над его головой Виндекс, и руки, заботливые, дрожащие (неужто от страха за него, за Тима?) с усилием перевернули скрючившееся тело, сомкнулись позади – дышать сразу стало просторней.

И рой порхающих птичьих голосов, встревоженно недоуменных:

– Тимофей, вы видеть, слышать нас? Тимофей, будьте ангел, ответьте, как можете? – ворковала над ним сиреневая тень.

– Ч‑што с вами, дорогой господин Нилов? Ах, как неосторожно! Ак‑гх, как! – гудел, будто пойманный шмель, Бен‑Амин‑Джан, черный человек Лизеру. При этом даже и Тиму хватало ума понять – Бен‑Амин‑Джан представления не имеет, что случилось, и в чем, собственно, заключается неосторожность. Но это обстоятельство никоим образом не влияло на его хлопотливое участие: – Н‑хадо его поднять, нет‑нет… ниг‑каких «сервов», я гх‑сам. Мы кх‑сами.

– Ивар! Да помогите же! Что вы стоите как пришибленный памятник? – донесся до Тима нервный и требовательный призыв Ниночки Аристовой.

Тима подхватили, понесли, а может, всего лишь приподняли и попробовали усадить – он не мог этого ощутить до конца, так шатало и мутило, и неясно было, где верх, где низ. На лоб его, словно бы покрывшийся ледяной коркой, легла чужая, теплая и мягкая ладонь – Вероника, спасибо тебе! Именно тепла, человечьего и животного, не хватало ему более всего. Но все равно, он не был в состоянии смотреть осмысленно, и вот как раз теперь отчаянно отдался страху. В Коридоре не боялся, не чувствуя ни плохого, ни хорошего, да и вообще ничего, но убоялся вдруг, когда все осталось позади. Бездна разверзлась по‑настоящему, свирепо и бездонно, когда он спас себя чудесным и едва понятным образом, когда узнал уже вкус подлинной смерти. Однако устрашился Тим вовсе не ее.

– Боги… а как же Боги? – вырвалось у него неожиданно вслух, и посторонним ему было, что тем самым окончательно напугал склонившихся к нему друзей и без того растерянных.

– Вы что же, болван вы отчаянный?! – В иное время Тим изумился бы, услыхав столь поносные слова, и от кого, от утонченного в манерах Ивара Легардовича, мастера художественного образа. – Вы полоумный и безжалостный человек! Вы нарочно рассредоточились, вздумали воссоздать творения ваши в Коридоре??? Впечатлений захотелось?! Вы чуть не умерли в текущем времени, вы понимаете это? Ах, какой жестокий человек! И к нам и к себе. Должно быть совестно!

Тим кивал в ответ согласно на каждое нелепое обвинение Сомова, бессознательно отдавая отчет в том, что кивки эти спасают его от прочих подозрений. Но делал это по недавней, еще не укоренившейся привычке ко лжи, однако сейчас ему не претило, слишком стало не до того. Он победил, первый раз в жизни победил, и не в «городки‑перевертыши», а в такой взрослой игре, где счет ведут отнюдь не «домовые» и отнюдь не на очки. Он чувствовал, наконец, что стал в чем‑то как самый настоящий радетель, и это чувство теперь убивало его. Он увидел жизнь и смерть в приоткрытой тайне, как они есть, и это знание оказалось воистину чудовищным. Потому что напрочь уничтожило и те жалкие остатки веры, которые еще задержались в его душе. Отныне над Тимом не начальствовал никто. Сделаться равным всем и при этом не иметь заступника над головой – казалось ему все одно, что голому пропадать без защиты среди бушующего прожорливого пламени. Его Боги, его Радетели окончательно развенчаны и мертвы – как некогда смертный отец мальчика Нила, и мертвые эти боги обернулись самой ужасающей и неизвестной пустотой. Он знал теперь, что если захочет, то сможет раздобыть себе запретные молнии и громы, которыми прежние боги поражали преступивших закон. Если захочет, то сможет ими воспользоваться и даже понять, как они действуют наяву. Он знал, что если захочет, то сможет все то же самое, что и окружившие его теперь люди. Но он понятия не имел, кто или что хранит самих этих людей или, напротив, не хранит, но уничтожает их. Он сделал второй шаг на неумолимом пути познания – пожелал найти свое собственное начало и начало мира, как оно есть. И первое, что открылось ему, было – весь этот мир куда больше любого человека, куда больше солнца, планет и небес, куда больше, чем все, что он мог себе вообразить. Что привычные и непререкаемые вещи оказались вовсе не обязательными в своем существовании. Что время и с ним длина, ширина и высота, которые вместе называются пространством, были не всегда и тоже возникли и могут исчезнуть вновь. Куда и откуда? Он не знал, и ему хотелось кричать. В чем смысл его жизни и в чем смысл его смерти? Если нет никакой оборотной стороны земли, и нижнего царства мертвых тоже нет. Если будущее – это уход в пустоту, то какой прок в его настоящем? Он не мог ныне помолиться даже в успокоение, не потому, что опасался выдать собственный грех и тайну происхождения, но потому, что слова казались ему смешными перед всепоглощающей мощью того, чего нет. Того Ничто, в котором он чуть было не сгинул сам. Так и не узнав, что же ОНО такое. Но ЭТО точно не было ЕГО БОГОМ.