Чем может обернуться для Тима обнаружение его нынешнего, такого, каким стал он теперь, и каково выйдет ему наказание, наперед нипочем нельзя было предсказать. Фавн наставлял его: пока не сделаешься как прочие радетели, носа не высовывай, знай, морочь им головы. Так вот, вроде бы и сделался он похож, и вроде бы даже очень, и знал это о себе. Но все же не до конца. Не хватало чего‑то. Немного, но чего именно, Тим пока не в состоянии был угадать. Сперва думал: оттого, что остался он в здешнем мире один, без Бога. Однако это было его личное дело, и к другим‑прочим человеческим существам отношения иметь не могло. Рано или поздно он спросит, уж кого придется, хоть первого встречного – какова твоя вера? Но чтобы понять ответ, надобно ему еще маленько подучиться – о Боге без этого никак не поймешь, он был в том уверен.
Затем словно бы перегорел, успокоился до времени – как если бы брел он темной ночью узкой тропинкой в тишине, не беспокоясь о ее конце, ибо куда‑нибудь, да выйдет, невозможно такое, чтобы тропинка не кончалась. И это хорошо. Потому что ожидание было терпимым до поры и давало некоторое право на надежду, что дорога завершится в его пользу благополучно.
На самой «Альгамбре» тоже оказалось ему интересно. Когда выползал он из своей норы на белый лунный свет, «пантологи» встречали его с видимым удовольствием. Уж Лютновский растрепал кому ни попадя, мол, Тим настоящий большой поэт. А какой он большой, если и второй зрелости еще не достиг? И уж тем более про настоящего помолчал бы – всего‑то десятка два стихов напел он в «Оксюмороне», сам толком не проникнув, отчего это у него вышло. Вероника вместо него те стихи уже читала желающим, и как запомнила? Приятно, конечно, и спасибо. Но не чересчур ли? Стихи, на придирчивый взгляд Тима, были плохонькие. Уж он про то понимал лучше всех. Сперва, едва только родятся в нем слова, кажется – прекрасней их и нету, но пройдет время, и видишь вдруг – ерунда это и первый масленичный блин, который комом. Когда‑нибудь, очень может скоро, создаст Тим такое творение, коим останется доволен. Идеальное, да. Как сказал однажды Сомов. О том, что это абсолютно невозможно для человека и ни в каком будущем, Тим, по счастью, пока не подозревал и оттого всерьез собирался записать для памяти совершенное произведение. Он был уверен, что рано или поздно запишет. Как и многие поэты были уверены задолго до него. Среди них немало великих.
Здешняя станция, «Альгамбра», одна из десятка лунных опытных лабораторий, считалась приютом «пантологов». Тим прознал тишком: как раз тех самых людей, которые и выстраивают Режимные Коридоры, а еще изучают их возможности и ставят эксперименты (ух, наконец‑то выговорить смог) во время переходов. Смертельно опасные эксперименты. Навроде того, который случайно выпал Тиму, только куда замысловатей и страшней. Но каждый сознательный человек волен распоряжаться своей жизнью как ему будет угодно – это у радетелей неоспоримое правило. Нудить и просить можно, сколько влезет: не делай того, не затевай этого, но запретить – шалишь. Ни у кого нет подобной власти, если ты, конечно, уже взрослый человек. Однако и сами радетели, заметил он, раз сто по сто подумают, прежде чем сделают. Целую реку воды в разговорах выльют, пока на что‑то решатся. Хуже всего для них – другому радетелю навредить, а еще хуже – ребенку. В общем, сильно смахивает на заветы в его родном поселке. Хотя какие для радетелей наказания полагаются, Тим еще не открыл.