«Прохлада и тишина. Тишина и прохлада. Вот все, что я чувствую сейчас. Нет боли. Нет страха. Жгучая, едкая, как желчь, обида ушла из души. Я не вижу и не слышу, я не могу пошевелиться. Где мои руки, умевшие жарко обнимать? Ноги, легко бегавшие на свидания? Глаза, алчные до всего красивого? Слух, склоняющийся к лести? Голос, привыкший петь и шептать нежные глупости? Где я? Мне осталась только мысль – огненная искорка в прохладной серой пустоте. Что, если я умерла? Что, если это и есть смерть – безволие, бездействие, полное и окончательное «без», когда остается только живое сознание? Тогда это ужасно…»
Девушка застонала, заворочалась, и к ней поспешили две женщины в белых халатах, примерно одного возраста, но различные во всем. Одна, худая, смуглая, с египетской челкой и небрежно скрученными на затылке темными волосами, смотрела на пациентку глазами, полными слез. Вторая, усталая, с пережженными допотопной химической завивкой кудряшками, с натруженными руками и лицом, на котором пролегли уже «складки горя» – глубокие борозды от носа к углам рта, – смотрела профессионально: с равнодушным сочувствием.
– Да вы сядьте. Это она в забытьи. Теперь уж все хорошо будет, доктор Анатольев так сказал, а он знает. Садитесь. Как вас по имени-отчеству?
– Марина меня зовут, – сглотнув комок в горле, ответила «египтянка».
– Так и прикажете называть? А я Нина. Вот и хорошо, вот и познакомились. Накапать валерьянки?
– Нет. Да. Пожалуйста, накапайте.
Тихо звякнули пузырьки.
– И запейте, Мариночка. Вот так. Не нужно так переживать. Нужно молиться. Вы верующая?