— Они записывают их воспоминания? — Момбе уставился на свою коллегу с некоторым замешательством. — Но ведь это же вторжение в их приватную сферу!
Доктор Алайо криво усмехнулась.
— Они в курсе, — сказала она. — А точнее, они даже подписали договор, в котором дали согласие на запись своих воспоминаний. Они бы продали свои души дьяволу, лишь бы продолжать пользоваться «Немо». Они наркоманы, подсаженные на своё прошлое, и они нуждаются в своей ежедневной дозе.
— Колонисты согласились на то, чтобы их жизнь записывали? — Момбе отвёл глаза и добавил тихим голосом: — Этого я не знал…
— Ты пока много чего не знаешь о колонии, Даниель. Например, того, что Академия планирует вскоре прекратить финансирование лечения по методу Барта. Знаешь почему? Потому что колонисты вспоминают всегда одно и то же, одни и те же моменты, одни и те же пустячные глупости. Они не только живут в прошлом, они живут ещё и в ничтожном прошлом. Какой смысл в сотый раз записывать свадьбу господина Мюллера или первый секс Магды Штадлер? Кого это может интересовать?
Момбе молчал. Взгляд его был устремлён в пустоту, и на лице лежал налёт печали. Доктор Алайо вздохнула.
— Ведь колонисты Коста-Дорады могут считаться даже бессмертными, Даниель, — но они уже давно мертвы.
Выйдя из контрольного центра колонии, Даниель Момбе направился к автостоянке и сел в свой автослайдер «ауди». Впереди у него были свободные выходные, и он хотел провести их со своими родителями, братьями и сёстрами. Момбе завёл мотор, и машина с мягким жужжанием поднялась на свои магнитные роликовые подшипники. Он направил машину на скоростную магистраль, и там, вместо того чтобы ехать в сторону Малаги к своей холостяцкой квартире, взял курс на Севилью.
Через несколько минут врач включил режим автопилота, установил скорость 250 км/час и отпустил руль. Бортовой компьютер мгновенно взял управление на себя, и машина заскользила по скоростной дороге, элегантно лавируя в густом потоке транспорта. Момбе откинулся на спинку кресла и закрыл глаза; после ночного дежурства он очень устал. Кроме того, по причинам, которые ему самому ещё не были ясны, он чувствовал себя немного удручённым: он не мог отвязаться от мыслей о господине Мюллере и о том, что ему рассказала главный врач колонии.
Может быть, доктор Алайо и была права, размышлял он, может, он действительно был наивен. Может, и в самом деле не имело смысла прилагать столько трудов, чтобы держать в живых людей, которые упорствуют в своём желании окаменеть, укрывшись толстым одеялом из своей тоски, воспоминаний и меланхолии. Но всё же, думал он, постепенно впадая в сонную вялость, пусть его работа похожа на работу музейного служителя, который сдувает пыль с мумий на выставке, которую никто не посещает, всё равно эти усилия себя оправдывают. Потому что он и другие такие, как он, в долгу перед ними, — эти старые люди были последними неандертальцами старой Европы.