– Встречай отца, – все так же отрывисто велел незнакомец. – Лошадь под окровавленным седлом – не лучший вестник, правда?
* * *
Полностью стемнело. Два тела лежали посреди двора, укрытые рогожей. Еще два – в стороне, без покрова. Хозяин трактира, высокий бледный человек, стоял над ними с фонарем, то поднимая свет, то опуская, будто до сих пор не решаясь поверить глазам.
– Твой сын выдержал экзамен, но его не взяли учиться дальше, потому что он не из Макухи.
Хозяин оторвал взгляд от убитых разбойников. Поглядел на Стократа, нахмурился, пытаясь сосредоточиться:
– Не взяли?
– Князь велел не брать пришлого.
– Князь… – хозяин снова посмотрел на трупы.
Его жена стояла, вцепившись в младшего сына. На лице Шмеля засохла чужая кровь. Два его брата вернулись с факелами, ведя в поводу лошадей:
– Вьюки вот… Все целое…
– Целое, – повторил, как заведенный, хозяин трактира. – А ты… Стократ… откуда здесь?
– Не век же мне жить в Макухе. Я бродяга, если ты помнишь.
– Бродяга, – хозяин закусил губу, желая прекратить навязчивую игру в эхо.
– Но Шмель выдержал экзамен, и кто угодно может это подтвердить.
– Отец, – старший сын хозяина остановился рядом. – Мы… еще другого нашли.
– Другого? – хозяин вздрогнул.
Средний сын, пыхтя, втащил во двор рогожу. Каблуки лежащего чертили борозды на черной земле.
Сделалось тихо.
Этот разбойник умер последним: Стократ чуть было не упустил его. Догнал в полумраке, непривычно быстрого и ловкого, и остановил, не окликая, не глядя в лицо…
– Это лесовик, – сказал старший сын.
Стократ взял у него факел.
Лежащий был тощ и невысок ростом, и, пожалуй, молод. Веки его закрытых глаз были пришиты к щекам затейливым тончайшим швом.
– Никогда раньше не видел лесовиков, – признался Стократ. – И часто они идут в разбойники, а?
* * *
Был дом, где он вырос, печные дверцы, столы и половицы, запах дыма и влажного дерева, – все, чем он жил в прежние спокойные годы, обволакивало Шмеля, притупляя боль и прогоняя страх. Он вернулся домой, и все, что случилось сегодня вечером, отодвинулось и померкло: смерть купца и его погонщика, валящийся на голову топор, отрубленная рука, вцепившаяся в рукоятку…
Но все, что случилось за эти восемь месяцев, отодвинулось и померкло тоже: ученичество и жизнь у чужих людей, соленые таблички и упражнения для чувствительности языка, наконец, надежда сделаться мастером-языковедом. Шмель будто разом сделался младше, будто жизнь его вернулась обратно, к развилке, и пошла совсем другой дорогой.
Мать согрела воды и вымыла его, как маленького. Матери не было дела ни до мертвых разбойников, ни до лесовика: младший сын вернулся домой, в этом был единственный смысл и ценность дня. Она была так ласкова и деловита, что Шмель понял: мать никогда и не верила, что он преуспеет в языкознании, его провал был для нее вопросом времени.