К концу февраля набряк полусветом гнилой и хищный день. С рассветом навалилась, стала мять утихнувшая было тоска. В горах посвистывал, дебоширил ветер.
Апти поднялся с жесткого ложа, вышел кз пещеры. Под ветром гнулся скелетно-голый куст. С него начинался спуск. В далекой ватной бездне внизу сытно урчало море. Апти стал спускаться. Сыромятные ичиги скользили по камням, обрастали желто-глинистым тестом на земляной круче.
Приморская песчаная полоса была голой и обсосанно-тощей. Между осклизлых каменных клыков ярилось море. Через них перехлестывали, с гулом били в песок черно-зеленые горы воды. Грязные ошметки пены, соленую водяную шрапнель подхватывал ветер, сек ими по лицу.
На окраине поселка между телеграфным столбом и тополем выгибалось, хлопало красное мокрое полотнище. Бешено скакали на нем белые буквы. Мокрый ветер лез за шиворот, под бешмет.
Апти нагоняла арба с массивным зеркальным шифоньером. Ишак, тащивший арбу, и погонщик поравнялись с Апти. Ишак открыл пасть, захлебываясь, сипло и гнусно заорал, давясь икотой: «Ик, а-а-а…»
Апти замедлил шаг, отстал от арбы. Плюнул ей вслед. Содрогаясь от ненависти к мокрой гнили, окружившей его, прислонился плечом к забору, поднял голову. Белые буквы вверху на красном полотнище судорожно вихлялись. Апти стал вылавливать их глазами, по одной, по две. «Да… здра… вст… ву… ет… День… Кра-с-ной Ар… мии!»
Осмыслил. Опалило щемящим воспоминанием: год назад в этот день Дубов поздравил бойца Акуева с праздником. Он подарил ему букварь, шило и моток суровых провощенных ниток: скалы, кустарник нещадно драли обувь и одежду.
Апти оттолкнулся от забора, побрел вслед за арбой, за дрожащим, мокрым зеркалом шифоньера. Арба громыхала коваными колесами на камнях. Сбоку дико ревело, обдавало йодистым духом море. Все было здесь ненавистно-чужим, и Апти почувствовал удушье.
Изморось, сочившаяся с неба, сгустилась в проливной дождь. Апти нагнал арбу и увидел себя в зеркале. В синем текучем квадрате колыхался одинокий смазанный человек с бородой, в мохнатой папахе. Каленые штыки молний били в море. После каждой долго оглушительно трещало и рвалось небо, и погонщик, оскалившись, вжимал голову в плечи, бил осла по раскисшему крупу. Он него летели брызги, ишак дергал арбу. Мир на глазах густел, становился вязким, подолгу застревал в ушах мокрым грохотом.