Когда внизу все затихло, Ушахов снова поднял наган. Женский отчаянный крик ударил его в самое сердце. Он развернулся. По размокшей листве вдоль забора бежала к нему Фаина. Как он не заметил ее?!
Он зарычал в бессильном отчаянии: да сколько же можно! Уперся взглядом в искаженное криком, мучительно-желанное лицо, выдохнул:
— Перестань орать!
Не останавливаясь, с маху уткнувшись ему в грудь, она хлестнула Ушахова по щеке, откинулась назад, ударила наотмашь еще раз.
— Баба! Тряпка! Нюни распустил! Юбку тебе носить вместо штанов! — Упруго нагнулась, рывками сдирая влипшую в тугие бедра юбку. — Ну?! Что стоишь? На! А мне штаны свои давай!
Опустив наган, оторопело пятясь от юбки, он уперся спиной в забор.
— Какого черта… Люди увидят. Надень!
— Не хочешь?… Отдай! Давай его, миленький, давай, горе ты мое…
Отобрала наган и, ухватив Ушахова за руку, потянула за собой, пришептывая:
— Идем… Да идем же скорей! Ну, мне долго телешом стоять?!
Он сидел на табуретке. Табуретка стояла посреди кунацкой. За неплотно прикрытой дверью переодевалась Фаина. Там что-то шуршало, потрескивало. Гулко, густым медовым звоном ударили настенные часы, и Ушахов, тряхнув головой, наконец очнулся. Он все еще жил, дышал. Били часы. Теплым ореховым светом сочился комод напротив, тая в сумраке недр сизую блесткость хрусталя.
Открылась дверь, вошла Фаина. Синее сияние влажных глаз, полотняная вышитая кофта, тугой русый узел волос на голове. Из домотканой суровости серого холста в земляной пол упирались точеные ноги.
Жадно трепетавшими ноздрями, всей грудью Ушахов вдыхал теплую обжитость дома. Пахло воском, свежим хлебом, желанной женщиной. Глубоко, судорожно вздохнул и, завороженно глядя на Фаину, сказал:
— За что ж ты меня так? Капитана, орденоносца, грозу бандитов — оплеухами среди бела дня.
— За дело.
— Героическая женщина! Хоть в оперативники бери. Пойдешь?
— Попроси хорошо, подумаю.
— Неужто пожалела?
— Нужен ты мне. Нашли бы еще тепленького возле дома — по допросам затаскали бы… У вас это получается.
Он машинально отметил, как трудно ей далось это «тепленького». Глубоко спрятанный ужас на миг проступил на лице.
— Вперед на три хода смотришь.
— Ага. Стараюсь.
— Ну… Вроде все выяснили. Пойду я…
— Не держу.
— Плачешь-то чего?
— Для разнообразия. Не все ж хихикать.
— Наган-то отдай.
— Возьми.
— Так пойду я…
— Иди-иди, отставной козы барабанщик.
— Успела оповестить? — изумился Ушахов. — Кто?
— Сорока на хвосте принесла.
И тут он вспомнил: Фариза. Вот только когда успела стенографистка раньше его… Отчаянно маясь прежней недоступностью Фаины, которая теперь спасла его от самого себя, выдохнул он стонуще, безнадежно: