– Да ничего особенного.
– Ты напрасно пытаешься меня обмануть. Толя.
– Я не пытаюсь, – вяло сказал я.
– Врешь.
– Нехорошо говорить старшим «врешь».
– Лжешь, обманываешь, говоришь неправду, заливаешь, пудришь мозги, вешаешь лапшу на уши.
– Это еще откуда?
– Из повести, которую ты вчера мне дал. Страница сто шестая, четвертая строка сверху.
– Зачем ты держишь все это в памяти?
– Не увиливай от темы разговора. Ты прекрасно знаешь, что я помню все.
– Нехорошо говорить старшим «не увиливай».
– Не отклоняйся, не отвлекайся, не теряй нить, не растекайся мыслию по древу. И расскажи, чем ты расстроен, огорчен, опечален, выбит из привычной колеи. Но если не хочешь, можешь не рассказывать. Я ведь и так догадываюсь, что речь шла обо мне. И даже представляю себе, что могли говорить.
– И что же ты представляешь, дорогой Яша?
Яша помолчал, потом его динамики издали какие-то царапающие звуки. Я вздрогнул, но тут же сообразил, что это, должно быть, смех.
– Мне не хотелось бы говорить.
– Почему?
– Потому что ты поймешь, что я все понимаю.
– Так или иначе я уже догадывался об этом.
– Да, Толя, я все понимаю. Я понимаю, какое я тяжкое бремя для тебя, для Тани, Феди, Сергея Леонидовича, Галочки – для всех, кто хорошо относится ко мне.
– Это неправда, – сказал я с пылкостью, которая рождается только тогда, когда тщетно пытаешься убедить в чем-то самого себя.
– Правда.
Я вспомнил, как Яшино печатающее устройство выстукивало «Правда?», когда я уверял его в своей любви. Сегодняшняя правда была другой, зрелой и печальной. Он жил в ином временном масштабе. В переводе на масштаб человеческой жизни он прожил за эти два месяца лет двадцать. Впрочем, говорят, что больные и увечные дети взрослеют намного быстрей здоровых…
Я не стал больше переубеждать его.
В субботу я оказался в гостях у Тони и Володи Плющиков. Видимся мы редко, и была бы моя воля – не виделись никогда. Но Плющики очень четкие люди, и будучи однажды вписанным – после пляжного знакомства на Рижском взморье – в реестрик их знакомых, я два или три раза в год приглашался в гости. Вначале я пробовал вежливо отказываться, ссылался на занятость, но вскоре понял, что не смогу избежать мертвой дружеской хватки, и сдался.
Я купил у Белорусского вокзала грустный, пыльный букетик, прошел по Брестской и поднялся к Плющикам. Дверь распахнулась, большой, шумный и пышущий жаром Володя стремительно втащил меня в глубь квартиры, как паук жертву, большая, шумная и пышущая жаром Тоня вкатила в меня два звонких театральных поцелуя, уже вдвоем они потискали меня еще немного, весело и привычно поругали за отсутствие энтузиазма в дружбе и втолкнули в комнату.