— Сегодня нет… сегодня совсем другое, — тихо ответила Маша, прищурив глаза, как бы желая скрыть от Брагина истинный смысл ее ответа.
— А вы любите природу, Маша?
— Странный вопрос…
— Почему странный? Я, например, к ней совершенно безразличен, — с лукавой улыбкой сказал Брагин.
— Неправда… неправда… Как можно не любить природу… не чувствовать синевы неба, не восторгаться богатством ее красок, не трепетать загадочностью звездной ночи… Люди не чувствующие этого плохие… не хорошие… мертвые…
— Значит я плохой… мертвый…
— Тоже неправда… Вы говорите нарочно чтобы злить меня…
— Маша, вы прекрасны в гневе, но я не виноват, что хочу быть хорошим только для Вас…
— И для природы, — с лукавой улыбкой закончила Маша.
Они вошли в сад. Впереди море колыхающихся голов, между которыми, тут и там, мелькали и снова куда-то уходили белые как снег просветы. Скоро перед глазами развернулся нескончаемый белый ковер. Куда не взглянешь, — везде снег яблони… Маша, пораженная величием красоты, стояла в каком-то восторженном оцепенении. Широко открытые глаза не могли оторваться от беспредельного белого поля, полуоткрытые губы были бессильны произнести слова восторга.
— Яблоня цветет! — тихо проговорил Брагин, чуть касаясь руки Маши. Как-то не нужно и душно стало в толпе людей, властно захотелось вырваться из круга любознательных глаз и быть только с Машей.
— Маша, пойдемте вниз…
— Пойдемте, — радостно ответила Маша.
Они молча спускались по Тихвинскому спуску.
Не было слов. Они были не нужны… Были мысли, ясные как весенний день мысли… Каждый словами боялся нарушить, спугнуть эту обоюдную ясность…
В дни цветения яблони многие владельцы фруктовых садов открывали, обычно закрытые, широкие ворота и разрешали горожанам гулять в садах. Маша и Брагин вошли в первые открытые ворота и скоро вступили на рыхлую, черную землю. Уходящие вдаль ряды яблонь обдали их нежным ароматом цветения. Отдельные лепестки падали, кружились в воздухе как крупные хлопья снега, целовали лицо Маши, и на душе было по весеннему тепло. Они шли между деревьев, и Брагин был взволнован и потрясен тем, что рядом с ним, часто касаясь его своим платьем, идет Маша, такая непонятная, неразгаданная и, вместе с тем, такая родная, близкая, и пахнет от нее цветом яблони, так приятно кружащим голову. Каштаново-бронзовая головка Маши была усыпана белыми лепестками, словно покрыта венчальным венцом. Учащенно забилось сердце, улыбка безотчетного счастья скользнула по губам… — Маша!..
Из под дерева с испуганным кудахтаньем выскочила клушка и за ней, утопая в рыхлой земле, неумело бежали маленькие желтые цыплята. Один, не успевший проснуться, отстал и тоненьким испуганно-писклявым голоском пищал… пи!.. пи!.. пи!.. Взъерошенная наседка металась из стороны в сторону, оглашая воздух истерическими выкриками. Она хорошо знала арифметику и уже подсчитала, что из 17 не хватает одного, самого маленького, хилого последыша. Куриную душу охватило беспокойство. Клушка чертила крыльями по земле, с криком носилась с одного места на другое и, спасая оставшихся детей, быстро направилась к чернеющей вблизи сторожке. Метким движением Брагин поймал цыпленка и передал его