Председатель трибунала нервно вскочил и приказал Кузьме помолчать до поры до времени. Обвинитель же распушил усы и продолжал:
— «Красноармеец Хайрулла Герфанов лентяй, крайне сварлив, пьющий человек, хотя обеспеченнее других, получал посылки из дому, всегда жаловался, каждый вечер исчезал, часто опаздывал из караула. Когда его арестовали, передал отделенному пачку денег, чтобы его отпустили, то есть давал взятку. Красноармеец Кузьма Седых — боец исправный, но темный, суеверный: рассказывал в казарме, что боится леших да водяных, неграмотный, насчет гулянок да женского пола всех хлеще…»
Никто не обратил внимания, как по шпалам к северному концу перрона подошел, чуть прихрамывая, Пантелеймон Кондратьевич. Он тронул за плечо сидевшего среди зрителей командира. Тот вздрогнул и изумленно обернулся. Они поздоровались и заговорили вполголоса.
На вопрос председателя, признают ли себя обвиняемые виновными, Хайрулла только взвизгнул:
— Он подбил… костер зажечь, — и показал на Кузьму, — с него, с Седых, спрашивай…
В горле у Кузьмы что-то странно забулькало, а глаза потемнели, но он промолчал.
— Зачем костер жгли? — задал вопрос председатель трибунала.
— Не с голоду же подыхать да с холоду… — снова крикнул Хайрулла. — Только все он.
— Да что ты? — удивился председатель Ревтрибунала.
— Конечно… сам ты, председатель, сидел в помещении, горячие щи ел, а мы на морозе, голодные.
Но Кузьма вдруг забубнил:
— Наша вина, товарищ командир, — и все тут.
— Ты вину принимай на себя, — заныл Хайрулла. — Ты огонь разводил? Разводил. С картошкой котелок принес? Принес… Ты… ты… Моей вины нету!
— Да ну… — только развел руками Кузьма. Он что-то хотел сказать, но растерянно открыл рот и замолк от изумления и негодования. Он стоял, сильный, огромный, расставив широко ноги, бессильно уронив обожженные, ставшие чугунными руки, и, недоумевая, старался понять подлинный смысл слов Хайруллы. Предоставили слово свидетелям.
— Вышел я этта… по нужде, — сказал рябоватый красноармеец. — Смотрю — ветрище… с ног бьет… вижу я этта огонь на путях. Одначе вижу Седых и Хайруллу… Ну я и пошел…
Молодой темнолицый парень, похожий на туркмена, с белой папахой на голове, сказал немного:
— Еду я на арбе… везу мешок ячменя… Смотрю — поезд, много вагонов и дым… много дыму… А потом как ударит… ничего не помню…
Старик дехканин долго вздыхал и, с трудом подбирая слова, заговорил:
— Дым стоял… дети играли… а потом, о господи, загремело — и дом мой упал, а сына и брата ранило… громом…
— Стрелять таких надо! — сказал сидевший впереди красноармеец.