Меня ждало острие кинжала, Марию – мой трон.
– Зачинщик – не кто иной, как ваш враг Мендоса. – Уолсингем примчался мне доложить. – Вот как он соблюдает посольский нейтралитет!
Я в гневе стиснула зубы, к ярости добавилась боль.
– Отошлите его немедленно, вышвырните его вон! Только сначала обыщите его бумаги, узнайте, кто за это платил!
– Мадам, мы уже знаем это из уст Трокмортона! – возразил Уолсингем. – Кто, как не Папа и не король Испанский?
Так предатель продал меня двум моим заклятым врагам – и все за Марию Шотландскую, старую римскую потаскуху! Слышали его жалобные причитания, когда его снимали с дыбы? «Я предал ту, что мне дороже всего в мире!» – рыдал он. Он любил ее! Она была ему дороже меня, его королевы, законной монархини, матери страны! За свое предательство он умер медленной мучительной смертью. Как ни сжималось мое сердце, я пальцем не пошевелила, чтобы его спасти.
Но не все желали мне смерти. Когда в этом месяце двор перебирался на зиму из Гемптона в Уайтхолл, народ заполнил грязные, раскисшие дороги.
Я не могла сдержать слез при виде этих честных и верных английских лиц.
– Благослови вас Бог, добрые люди!
– Вас любят, мадам, – высказался ехавший рядом французский посол.
Я ехидно рассмеялась:
– По крайней мере некоторые, как видите!
Но как ни сжималось мое сердце от их любви или от ненависти Трокмортона, еще сильнее оно сжималось от злобы к Марии, я ненавидела ее всю, до самых ее накрашенных бровей. Ибо кому же писал Трокмортон, когда его взяли, как не его «почитаемой владычице королеве Марии II, истинной и законной католической королеве Англии»?
– Вот, мадам! – ликовал Уолсингем. – Теперь мы ее поймаем!
Нет, сказали судейские.
Верно, она писала ему.
Ее вычурные французские фразочки помогли ей снова упорхнуть из наших сетей.
И опять Уолсингему осталось только божиться:
– Она себя выдаст. Ждать, мадам, – только ждать.
Ждать.
Кох я это вынесу?
Но ведь и она ждала.
Можно было бы догадаться, что в этой игре выдержка изменит ей раньше.
Когда он явился, великий предатель, она была уже готовенькая, даже перестоялась.
Конечно, он в нее влюбился, как все мужчины.
– Господи Иисусе! – бушевала я перед смущенно поджавшим губы Уолсингемом. – Что, у всех сынов Адама совесть в штанах, а разум – в мужеских признаках, как у ослов?
– Мадам, он полюбил ее чистой любовью еще в детстве, когда служил пажом в доме лорда Шрусбери, где она содержалась! – упрекнул меня этот пуританин.
Значит, как и несчастливец Норфолк, предыдущая ее жертва, как Трокмортон, ни разу ее не видавший, он не обменялся с ней и единым взглядом, что бывает между мужчиной и женщиной. Тешился мальчишеской мечтой о прекрасной юной пленнице-королеве. И он, и другие – пошли бы они на смерть, случись им увидеть ее наяву, крючконосую, горбатую матрону с двумя подбородками, погрязшую в римском пустосвятстве, поглупевшую, расплывшуюся от скуки, от жалости к себе?