И тогда сердце мое сломалось. Сломалось сердце. И это было страшно, так страшно, что проживи хоть миллион лет, этот страх, эту боль никогда не сможешь забыть.
Я понял, что братишку своего, Эда, никогда больше не увижу. Что я приду домой, буду сидеть подле теплой батареи, возможно, буду слушать Уайт Рум, его любимую песенку, но он никогда ее больше не услышит, он останется здесь, всеми покинутый, один в холоде и темноте, всегда один, и я был не в силах объять умом, как это мой брат, такой добрый и сильный, никогда не возьмет меня с собой на футбол, я не мог понять, как эго он больше никогда не треснет меня ласково по шее и не скажет: «Ну, маленький сыч, на завтра все уроки выучил…», — никогда в моей жизни, никогда!
Многие говорят: время лечит любые раны. Все это вранье! Время не залечивает любые раны. Верно, время затягивает их тонкой корочкой, но достаточно вспомнить, и рана сызнова кровоточит.
Мне рассказывали, что после того, как люди уже начали расходиться, я вдруг завыл волчонком, повалился на могильный холмик, раскидал венки и цветы и кричал сквозь слезы: «Эд, Эд, братишка, поедем завтра на рыбалку, червей я уже накопал, очень хорошие червяки, завтра будет замечательный клев, Эд, к твоей удочке я уже привязал наш самый лучший крючок. Во сколько мы, братишка, поедем, ты меня разбудишь, ладно, я же с таким трудом просыпаюсь, ты ведь знаешь…»
Меня подняли, но я все дергал руками, будто раскапываю песок, и лицо мое было в слезах и в земле. И мама, рассказывают, целовала мое грязное лицо, а я все выкрикивал что-то непонятное и рвался к могиле. И папа понес меня к такси на руках, и меня привезли домой.
Я этого не помню.
Но помню, что у нас дома собрались близкие, и проснулся я ночью не в своей постели.
С одного бока у меня лежал папа, с другого — мама. И руки мои были белые-белые, в бинтах.
И я заплакал — тихо, стараясь не разбудить их…
Но все-таки они проснулись. Они ничего не сказали и, наверно, уснули опять, когда заснул я.
Теперь я стал у них единственным ребенком.
Я сидел на белом стуле у нее в саду.
— А что? Почему бы нам действительно не сходить? — сказала Диана.
— Это вовсе не так близко, — возразил я. — Пока туда доберемся, будет уже вечер.
— До чего же ты разленился, прямо страх берет. Лет через пять обрастешь жиром — ни одна девушка глядеть на тебя не захочет.
— А мне и ни к чему, если только на меня смотришь ты.
— Я-то буду смотреть, потому что для меня ты всегда будешь стройным Иво, какого я увидела в первый раз. А ты вот перестанешь меня замечать, потому что я состарюсь.