Об этом пишет Олеша: “Начальника станции, в комнате и на постели которого умер Лев Толстой, звали — Озолин. Он после того, что случилось, стал толстовцем, потом застрелился. Какая поразительная судьба! Представьте себе, вы спокойно живете в своем доме, в кругу семьи, заняты своим делом, не готовитесь ни к каким особенным событиям, и вдруг
в один прекрасный день к вам ни с того ни с сего входит Лев Толстой, с палкой, в армяке, — входит автор „Войны и мира”, ложится на вашу кровать и через несколько дней умирает на ней. Есть от чего сбиться с пути и застрелиться”. Про Озолина говорили и другое — что он кончил свои дни в больнице для душевнобольных. Через год после того, как в его доме умер Толстой, с Озолиным случился инсульт, он три месяца пролежал в Пироговской больнице, оставил службу и уехал в Саратов. Другие биографы
замечают, что Озолин в начале 1913 года умер там в своей квартире. Легенды мутны и неточны, и их детальное рассмотрение ни к чему хорошему не приводит.
Толстой был бог. И довольно много людей относились к этому обстоятельству без удивления. Их удивляло, наоборот, что людям это неясно.
Вот если к тебе приносят истекающего кровью Христа и апостол попросит тебя не мешаться под ногами — что ты ответишь? Я — начальник станции, скажешь?
Бывают, конечно, попытки — вот Маковецкий вспоминал, что латыш Озолин и его жена — саратовская немка как-то не сразу обрадовались постояльцам: “Я просил начальника станции взять отпуск и перебраться с семьей куда-нибудь. Нужен воздух, тишина, место для нас, ходящих за Л. Н. Но ему и особенно его жене это показалось до того неожиданным; покрутила головой: это невозможно”.
Жена — особое дело. Жёны всегда сомневаются в человеке, которого внесли или ввели в дом, разрушая хрупкое благополучие. Они чутки к будущему.
Толстой умирал. Жизнь была устроена жестоко и мудро.
На следующий день я, к совершенному изумлению, обнаружил в посёлке Лев Толстой Красную площадь. Это была настоящая Красная площадь, с красной зубчатой стеной. В эту стену были даже вмурованы какие-то таблички. На месте Мавзолея стоял зелёный танк “Иосиф Сталин — 3”. Сказать, что астаповская Красная площадь меня поразила, — ничего не сказать, да и остальные сооружения этого города меня поразили. Рядом с химерической Красной площадью находилось кафе “Софья”. Ну конечно Софья — как же ещё.
Географическое движение Толстого остановилось, и время теперь длилось до того часа, когда путешествие оборотится вспять — на родину, к зелёной палочке.
А тогда, много лет назад, ещё в Белёве, спутники Толстого “не решили ничего и взяли билеты до Волова. За Горбачёвом опять советовались и остановились на Новочеркасске. Там у племянницы Л. Н. отдохнуть несколько дней и решить, куда окончательно направить путь — на Кавказ или, раздобыв для нас, сопровождающих Л. Н., паспорта („У вас у всех виды, а я буду вашей прислугой без вида”, — сказал Л. Н.), поехать в Болгарию или в Грецию. Л. Н. намечал обе эти страны, предполагая, что там его не знают. Он не помнил или не знал, как он известен и в Болгарии. Ни на одном языке в мире, не исключая английского, чешского, нет столько переводов последних писаний Л. Н., как на болгарском. Но никто из нас тогда и не думал объяснять Л. Н., что ему скрыться надолго нигде нельзя”. Они, как пишет Маковицкий, ехали рязанской равниной. Городки редко попадались, да не у самой линии железной дороги. Данков — в двух верстах. Раненбург тоже вроде того. Они советовали доехать до Козлова.