Спустя столетие текст, разумеется, был адаптирован, и православность исчезла, но это предмет иного разговора.
Дорога была чугунной, но в поэзии она уже стала железной. Железная дорога, папаша в пальто на красной подкладке, Петр Андреевич Клейнмихель, душенька...
Конечно, Некрасов.
В этом многократно читанном стихотворении, затверженном со школы, есть одна забавная особенность. На первый взгляд это заурядный разговор в пути — о жизни, такой же, как разговоры о жизни поэтов с книгопродавцами, некими гражданами и фининспекторами.
Однако личность одного из собеседников, а именно — генерала в пальто на красной подкладке, особенна тем, что был он “и в Риме, видел Святого Стефана, две ночи по Колизею бродил”. Судьба литературы в России не совпадает с её европейской историей, и история железной дороги не похожа на историю цивилизованного средства передвижения. Особый путь России вовсе не метафора, а 89 миллиметров, отличающих более широкую отечественную колею от остальной — европейской.
Лесков в святочном рассказе “Жемчужное ожерелье” припоминал характерное замечание покойного Писемского, который говорил, будто усматриваемое литературное оскудение прежде всего связано с размножением железных дорог, которые очень полезны торговле, но для художественной литературы вредны.
“Теперь человек проезжает много, но скоро и безобидно, — говорил Писемский, — и оттого у него никаких сильных впечатлений не набирается, и наблюдать ему нечего и некогда, — всё скользит...”
Это продолжение извечного спора о прогрессе — но в железнодорожный век. И в том самом, упомянутом выше стихотворении Кукольника, написанном, кстати, в 1840 году — “Нет, тайная дума быстрее летит, и сердце, мгновенья считая, стучит. Коварные думы мелькают дорогой,
и шепчешь невольно: „О Боже, как долго!”” Между прочим, длина железнодорожного пути между Санкт-Петербургом и Царским Селом, о которой пишет Кукольник, составляет 26,7 километра — огромное расстояние по тем временам. А дорог всё больше и больше, они ветвятся, как крона гигантского дерева.
Вот и садятся пассажиры — один напротив другого, едут сутки,
вторые.
— Позвольте рассказать вам историю... Я вот жену убил, а у вас что нового?
Качается вагон, проводник зажигает свечи. Пульмановские вагоны придумают ещё не скоро. Пока пассажиры приговорены к бессоннице и взгляду в упор, приговорены к ночному разговору.
Щедринский провинциал жалуется: “В этом вагоне сидела губерния, сидело все то, от чего я бежал, от лицезрения чего стремился отдохнуть. Тут были: и Петр Иваныч, и Тертий Семеныч, и сам представитель „высшего в империи сословия”, Александр Прокофьич (он же „Прокоп Ляпунов”) с супругой, на лице которой читается только одна мысль: „Alexandre! у тебя опять галстух набок съехал!” Это была ужаснейшая для меня минута. Все они были налицо с своими жирными затылками, с своими клинообразными кадыками, в фуражках с красными околышами и с кокардой над козырьком. Все притворялись, что у них есть нечто в кармане, и ни один даже не пытался притвориться, что у него есть нечто в голове”.