Машинка-старушечка, ярко-красный “москвичок”, переваливаясь, выезжает со двора и покатила под горку, с холмика, мимо ключа, магазина, пожарки, школы, клуба, — на пыльную, позабытую дорогу под железной аркой-надписью “ХОЗ КРАСН”, а другие буквы отбиты, да и вся арка поржавела давно.
— А ты чья будешь? — оборачивается вдруг ко мне мужик, и я вжимаюсь в сиденье.
— Сестры моей дочь, — отвечает дядя.
— Да ты что?! Ленкина, что ль? А я с мамкой твоей в одном классе учился, в мокринской школе. Слышь?
Я слышу, я вижу, запах его чую — и не верю ни слову: с чего бы он с мамой вместе учился, с моей мамой — он? Такие вообще не учатся, растут как трава и гибнут не пойми отчего —перепив, помер,говорят. Я не понимаю, почему с ними так, отчего так живут, зачем. С людьми вообще многое непонятно, но такие вещи непонятны вдвойне.
Я хочу, чтобы он обо мне позабыл, чтоб обернулся и смотрел на дорогу, на пегие августовские поля под чахлой травой или вон на те сломанные сараи, тут колхоз, говорят, был когда-то, вон даже комбайн рыжий, грустный, стоит поодаль, ржавеет, и еще какая-то машина за ним… Вот пусть бы и пялился на все это, а то уставился на меня, как кот. Противно.
— Не узнал бы, не Ленкина ты как будто. На отца похожа, что ль? А живете вы где? В Нижнем?
— Нет, они далеко, — отвечает дядя.
— На лето сюда везут?
— Да.
Мне уже не страшно, а только неприятно: ну с чего ему все рассказывать надо, вот еще! Отворачиваюсь и заставляю себя думать только про уток, или котят, или других простых и добрых тварей.
А дорога все тянется и тянется, не была я здесь никогда. Поля заброшенные и все как будто под горку, и смеркается уже вроде, и туманом вдруг потянуло. Еле видно — вон ветлы шариками, там, верно, речка здешняя, Кудьма. Но мы едем дальше. Туман густеет.
— Ты, слышь, мелкая, на болоте сейчас — не кричи и не шуми, пбоняла? От нас с дядькой не отставай, в оба смотри. Или вообще в машине сиди, неча тебе.
— Ну-у! — только и выдавливаю из себя от возмущения, но тут машина подмяла под себя хрусткий тростник — и остановились.
— Ну, тихо теперь, — говорит опять мужик и вылезает.
Я вылезаю тоже, вдыхаю холодный туман, ежусь и подхватываю свои бродни.
“Идем!” — машет рукой чужой дядька и двигает вперед уверенной и даже легкой походкой, за ним мой дядя с ружьем, а потом я. Перед нами — стеной камыши, все выше меня, с лопнувшими свечками. Они тонут в тумане, и я понимаю: перед нами — безграничное море камышей, болотистых пустошей, луж и озерков с чистой водой. Здесь обязательно должны жить утки.
Но тихо, не слышно ни крыльев, ни кряка. Чужой дядька удрал далеко, мой еще как-то виден в тумане, и я спешу, чтоб не отстать, с трудом перекидываю негнущиеся в сапогах ноги. Вдруг понимаю, что дядьки остановились, и замираю тоже.