Понятно, что девственником в армию идти стыдно. Первый вопрос, который задали в армии (только что в бане меня переодели в новое х/б и отправили в учебный корпус, где в обычном школьном классе с партами сержант Баруздин вел урок по уставу караульной службы):
— А ты кусок живой п... видел?
Представьте ситуацию: ты новичок, заходишь в чужой класс, первый раз видишь будущих однополчан и своего начальника, стоишь в дверях, а тебе вместо “здрасте” или “смотрите, кто пришел” в лоб задают интимное. Мизансцена из журнала “Ералаш”, не меньше.
Ничего не ответил. Глупо улыбнулся. Сержант Баруздин не хотел меня сильно смутить — мы все были для него на одно лицо: стриженые, изможденные, нелепые. Но — что на уме, то и на языке. Армия спрямляет логику, учит конкретности высказывания. Тем более любовь и секс… Ну, понятно же, что все только об этом и думают.
Рядом с кабинетом, где мы слушали радиоголоса и жарили картошку, располагалась комната истории части. Музей, можно сказать. Через пару месяцев примерной службы, под предлогом протирки пыли, Кафтанов заполучил ключи. Сделать дубликаты было несложно, за некий магарыч слесари из гаража вырезали дубликаты. Так мы оказались тайными обладателями роскошного помещения, с диаграммами на стенах и макетом химполя, накрытым пустым аквариумом.
Я спал, завернувшись в ковер. Ковер был девственно чистым, его расстилали всего один-два раза в год, по приезде большого начальства. Кажется, это называлось “проверка”, и весь полк жил от одной “проверки” до другой. Мифическая причина быть все время в форме, заменившая местным жителям привычный обрядово-сезонный календарь. Однако мы жили (старались жить) здесь поверх придуманных уставом сложностей — по-человечески, превыше всего стараясь сохранить человеческий облик. Тоже ведь достойная сверхзадача.
Закрывшись в комнате истории части, я писал письма. Много писем. Каждый день. Три-пять-десять... Это заменяло мне дневник, отобранный Журавлевым на политинформации. Я решил писать каждому корреспонденту в особом ключе, в однажды найденном персональном стиле. И еще. В письмах этих не должно быть армейских реалий. Как если меня не забрали служить, а я просто уехал куда-то и пишу отвлеченные размышлизмы. Ничего внешнего, только внутренние события. Со временем это превратилось в обязательную установку. И только для родителей я делал исключение.
Расправившись со всеми адресатами, я заворачивался в ковер и “давил на массу”. К вечеру офицерский состав рассасывался, Антон поворачивал ключ и выпускал меня на волю.