Однажды начпо Колупов (автор слов “Печерский хороший солдат, но очень уж ленивый”), которого боялся весь полк (стоило Колупову с хищным, орлиным профилем появиться на плацу — и плац пустел, все расползались по нычкам да щелям), назначил в политотделе свидание руководительнице местного комитета Ларисе Иванушкиной, по совместительству жене старлея Иванушкина. За стаканом чая начпо Колупов хотел обсудить с руководительницей местного комитета актуальные вопросы общественной жизни, для чего потребовал очистить подведомственный ему политотдел не только от случайных посетителей, но даже и от местных старожилов. Эмма Львовна закрыла библиотеку на клюшку и отправилась в парикмахерскую. Антона Кафтанова послали к связистам собирать членские взносы. И только Дима Печерский, о котором все забыли (Кафтанов никак не мог извлечь меня из музея), сидел в пустом политотделе не включая света (иначе вычислят), и смотрел в окно на пробегавшие мимо штаба облака и даже не слушая “Голос Америки”.
Про облака пгт (поселок городского типа) Новогорный нужно сказать особо. Они здесь были удивительной силы и мощи, словно бы катились сюда с невиданных высот, по дороге накапливая выпуклые объемы. Чистый воздух или радиация тому причиной, но небо над пгт зависало на недосягаемой высоте церковного купола, подавляя красотой и разнообразием. Стоило задрать голову — и дух захватывало.
А под этим небесным воинством торчали серые корпуса казарм, отделенные от всего остального человечества серой бетонной стеной. За ней, в типовых одноэтажках, вечером начиналась обычная жизнь — люди приходили с работы и включали свет в комнатах. Журавлев читал молодой жене только что написанные главы из повести “Капля крови”, а молодая жена старлея жарила картошку, думая об исключительном таланте мужа.
Если бы Колупов застукал меня в политотделе, не избежать мне губы. Но чему быть, того не миновать. За самоволку (сбежал ведь не куда-нибудь, а на первый легальный концерт “Аквариума”) меня арестуют на несколько суток. Заключение совпадет с ХIX партконференцией — важным общественным событием, о котором тогда много говорили (поселок городского типа). В камере на меня напала бессонница, не мог спать, лежал на бетонном полу, подстелив шинель, смотрел в потолок и слушал храп соседей, после побудки вместе со всеми маршировал перед окнами штаба.
После того как меня освободили, я пробрался в комнату истории части, завернулся в ковер и отрубился на девятнадцать часов. Мне повезло — рота наша тогда заступила в караул и дежурство по полку, офицеры и сержанты занимались хозяйственными делами, меня не хватились. Только Антон удивлялся, как же можно так долго спать. В ковре. А мне и вправду было в нем и тепло и мягко. Мы еще шутили, что я посвятил партийной конференции девятнадцать часов непрерывного сна. Однако чуть позже Кафтанов стал кандидатом в члены КПСС, и неполиткорректные шутки пришлось прекратить — к своему кандидатству Антон отнесся с удивительной серьезностью. Хотя “Голос Америки” слушать не перестал. Бормотал что-то о “правильной” политподготовке и о том, что теперь вражеские голоса таковыми не являются, вот уже и “Немецкую волну” глушить перестали, и даже Би-би-си. Как истинный работник политотдела, Кафтанов умел ловко изворачиваться, в нужных местах припуская задушевности и ласкового прищура.