Таким образом, перспективы брезжили просто лучезарные. Неспешно подняться; так же неспешно принять ванну и побриться; позавтракать не бутербродом, а виртуозно изготовленной яичницей; за третьей чашкой настоящего кофе со вкусом полистать газету, а то и добить начатый вчера детективчик; пройтись до рынка и наполнить к Нининому приезду холодильник; заглянуть в автомагазин, с толком повыбирать, а затем и купить какой-нибудь аэрозоль для лакировки или воскования; кстати, и на мойку не мешало бы проехаться. И много, много еще чего можно было совершить в этот чудесно приближающийся день.
Его тело приняло положение, в котором привыкло ждать сна. Вячеслав Александрович вздохнул, щурясь в темноту комнаты, кое-как просветленную фонарным светом, и понимая, что там, во дворе, под фонарями лежит грязный мокрый снег, а лужа у подъезда разлилась, должно быть, метра на три, — и, как водится, почувствовал от этого особенный уют и защищенность. “Надо же было выключить телефон на ночь, — сладко повторил он про себя, куце позевывая. — Да, надо выключать на ночь... Потому что всякие придурки... пьяный, наверное... ни свет ни заря... не туда... И вот тебе раз — подонок!”
И вдруг с содроганием понял, что голос, крикнувший в трубку это гадкое слово где-то на другом конце города (а может, страны? а может, мира?), ему мучительно знаком — да, знаком, несмотря на то даже, что Векшин не смог толком понять, мужчине он принадлежал или женщине.
Первым порывом было зачем-то вскочить, но Вячеслав Александрович сдержал свой порыв и теперь лежал, напрягшись всем телом, и смотрел в темноту, чувствуя в затылке такое же холодное, гулкое и чужое пространство, какое появляется после двух глубоких вдохов нашатыря и никоим образом не может сопутствовать здоровому утреннему сну.
“Да откуда, к чертям, знакомый?! — мысленно твердил он. — Ерунда!.. Ошибка!..”
Логически так и выходило — конечно же, глупость: ни один из его знакомых и ни одна из его знакомых, как бы пьян ни напился, в какую бы истерику ни впала, не станет ночью трезвонить ради того только, чтобы обозвать подонком... Но выхлест адреналина в кровь, напряжение тела, стремительное приведение себя в готовность защищаться от неожиданного наглого нападения — все говорило о том, что Вячеслав Александрович сам себе не верил, и, повторяя про себя: “Ерунда! Глупости!” — он про себя же знал, что вовсе не глупости никакие, никакая не ерунда, а реальная, конкретная вещь, ударившая среди ночи, как выстрел в ухо: подонок!
Это было обидно, и было бы обидно даже в том случае, если бы Вячеслав Александрович и впрямь был подонок. Уж так устроен человек. Скажешь рыжему: “Рыжий!” — обижается, крикнешь косому: “Косой!” — вообще в драку лезет. А уж тем более было обидно, потому что Векшин за всю свою жизнь и близко не сделал ничего такого, за что его можно было бы обозвать подобным словом. Нелепо, несуразно: все равно как волосатого наградить “лысым”!