Сегодня, когда карточными домиками на глазах осыпаются декларации теоретиков постмодерна (вся эта пресловутая “невозможность поэзии”, “смерть автора” etc.), а ничего сколь-нибудь убедительного на смену на горизонте не маячит, подобная позиция поэта представляется единственно честной и плодотворной. Расшифрую. Упомянутая выше органика автора и есть на деле максимальный уровень лирической дерзости, возможный в нашем деле. Автор, стремящийся — в меру отпущенного таланта и певучести — выговориться без остатка, идет на предельную степень риска. Он, по сути, предлагает читателю себя — таким, каков он есть, всегда держа в сознании, что читатель может попросту пройти мимо, недоуменно пожав плечами. (Как в бородатом анекдоте: “А зачем?”) Он оказывается в положении человека, пришедшего на карнавал без маски и уже этим невместного. Вызывающего недоумение и раздражение. Но зато стихотворец, пошедший на эту предельную степень самораскрытия, имеет максимальные шансы не только на поражение, но и на победу.
Отвлекусь на лирическое воспоминание. Некогда, почти в другой жизни, женщина, которую я больше этой самой жизни любил, дала мне, совсем еще мальчишке, бесценный совет: “Когда все призы уже разобраны, нужно выбирать первый…” Именно это и делает сейчас в поэзии Кенжеев: он наследует и приумножает русскую поэтическую традицию, нимало не смущаясь рассуждениями о “возможности” либо “невозможности” ее существования в нынешнем виде. То есть выполняет прямое и непосредственное “цеховое” назначение поэта: пишет стихи. При этом, полагая, что прочие досужие умствования от лукавого, пытается делать это максимально хорошо.
Кенжеев не вмещается в рамки, не поддается классификации. Совсем недавний пример: в статье Михаила Айзенберга, посвященной поэтам “Московского времени” (“Знамя”, 2005, № 9), Бахыт упоминается едва ли не через запятую, в то время как его (бесспорно замечательным) товарищам посвящены пристальные и тонкие разборы. В чем же дело? Секрет полишинеля, что современная литература давным-давно распалась на некоторое количество конкурирующих тусовок. Тусовок, как правило, довольно агрессивных: сбившись в стаю, выживать в неблагоприятные для поэзии времена несравнимо легче. Одиночки, подобные Кенжееву, редки — и, к сожалению, воспринимаются как представители старомодного, вымирающего вида. Беда в том, что у современных поэтов — в отличие от музыкантов и художников — практически начисто вытравлено цеховое сознание, столь плодотворное для поэзии начала прошлого века. Оно подменено либо совковыми представлениями о некоем “литературном процессе”, либо антисовковыми, тусовочными — о “литературном этикете”. Согласно этим представлениям, стихотворец, который занят только — и исключительно — своим делом, то есть написанием стихов, по возможности качественных, воспринимается как мальчик, простодушно крикнувший, что король-то голый.