— Не бывает одинаковых картин, — хмуро отозвался Зубов. — Одна — ненастоящая.
Саша вдруг вспомнила, как однажды в Крыму незнакомый парень пожаловался, что она испортила ему отдых. Что до странности похожа на его невесту. Он тут гулял перед свадьбой, а Саша мешала, упрекая всем своим видом. У каждого есть двойники. Бог пишет историю буквами, его буквы — люди, птицы, камни, деревья. Если она буква “Ф”, то ей встретится не так уж много дублеров и копий, а если “А”?
— А близнецы? — возразила она. — Один ребенок тоже ненастоящий? В природе так бывает.
— Тут не природа. Они осознанно.
— Осознанно. Пусть. Вы когда-нибудь бывали в безвыходном положении?
Петрович поднял на нее усталые глаза и снял очки.
— Во всяких бывали. Не учи меня, ладно? Сорвался я, причинил вред, — он покосился на Анну, — хорошей женщине. — Проси компенсацию. Ей не хотел, хотел наказать.
— Вас утешит, если я скажу, что художник бросил писать? Что он…
Петрович положил свою руку на Сашину. Она смолкла.
— Тихо. Не заводись. Неделю нервами мучился. Сейчас отпустило. Резанул — и понял, что все зря. Картин я все равно не понимаю. Ни детям моим, ни внукам они не нужны и вряд ли пригодятся. Мне только напоминают про обман. Зря я их покупал, да еще надули. Слушал советчиков. Посуди сама.
Петрович повернулся к Анне и разговаривал с ней.
— К примеру, “Цирк”. Зрители в масках, дети жирные, тоже в масках, а лошадь на арене худая, белая, страдает. И на спине у нее клубок людей, тоже в масках. Намек понятен, кто зверь, кто человек. Или “Яблоки и цветок”. Приглядишься: яблоки — груда черепов, а сломанный цветок — птица с длинной шеей. Тоже намек. И все мрачно. А “Дерево и две лодки”? Говорить нечего. Смотришь — такая тоска за горло берет, что хоть вешайся. Зачем это мне? Зачем в картинах такая тоска?
Анна согласно кивала, а Саша думала, ну какой же идиот Майский. Какой дурак! Он воображает, что Бондаренко с Зубовым сцепились из-за картины!
— Ну, в общем, — подвела итог Саша, — вы отдаете нам эти картины, а мы вам дачу.
— Да ты что? — возмутилась Анна.
— У меня их три… — сказал Петрович. — Три дома за городом. У меня же трое детей.
— Саша, — не вытерпела Анна. — Ты, часом, не заболела? Вид-то никудышный. И говоришь пустяки одни…
— Пусть забирает, — вздохнул Петрович. — Безделки это. Кастрюли германские тоже могу отдать.
Анна после ухода дочери не знала, что и думать. Только глядела на Петровича с грустным изумлением и еще радовалась, что Сашка пропустила мимо ушей слово “резанул”.
Петровича она почему-то жалела и с тоской глядела в окно напротив, когда он не приходил.