И в радостном порыве, непроходящем безумии отцовства и положении мужа Виталий Сергеевич в безудержных мыслях своих вальсировал, выводя замысловатые кривые па. Это был просторный зал с осыпающимися с потолка конфетти. Для одного Виталия Сергеевича оркестр исполнял Штрауса.
То кланяясь, то заводя руку за спину и притопывая каблуком, Виталий Сергеевич очерчивал счастливый заградительный круг. На его щеки налетал румянец, лицо прояснялось и казалось лицом подростка. Так приятно ему было крутить мажор, наблюдать и слышать, как усиливается вдали от него ветер, как стонет и свистит высоко и протяжно, отзываясь легким звоном в стеклах. Как от его дуновения раскачиваются качели, сначала медленно и со скрипом, но затем с тем напором и силой, что прежде позволяло достигать высокой амплитуды. Набегая на дом так, словно кто-то торопится навстречу Панину и хочет, раскачавшись, запрыгнуть в окно, замирая в воздухе и после паузы срываясь вниз.
— Небось страшно! — гадал Виталий Сергеевич, не отступая. — Вот так вот сразу одному остаться! Постель сам стелешь и завтрак готовишь сам. Ни “доброго утра” тебе, ни “спокойной ночи”. Все в оцепенении!
Продлевая трогательно-нежное настроение, Виталий Сергеевич на цыпочках крался к комнате дочери и тихонько заглядывал…
Наташенька тихо сидела за письменным столом и читала книгу. То и дело она отрывалась от страниц и что-то отмечала на листке бумаги справа от себя. Страницы поднимались веером, и Виталию Сергеевичу не было видно, сокращения Наташенька пишет или полные предложения. Зато хорошо различались руки дочери. В свете настольной лампы они казались необыкновенно белыми и будто светились. В то время как лицо дочери, задействованное мыслью, выглядело невеселым и темным.
“Доченька моя…” — ласково и поцелуями дыша, повторял Виталий Сергеевич.
Он благодарил себя молодого за верность природе и долгу, за то, что теперь мог гордиться самим переходом к основательным и долговременным обязательствам, не стесняясь этого.
“Моя… — еще тише шептал он, забалтывая в слезах слова, открывая заново прожитые дни. — Помню, помню… Подхватил обеих на руки и несу. А Дашунь испугалась — поставь, поставь…”
Подчас имена жены и дочери сливались для Виталия Сергеевича в одно чудесное вышептывание. Достаточно было подумать о Дашеньке, переходя от кнопки лифта к дверце, без четкой стратегии и смысла, — чем занята и что говорит, — и медленно, освободившаяся или по-прежнему за занятием, проступала фигура Наташеньки в легком розовом платьице с намерением положить ломтик лимона в чай, потому что папа так любит.