— Несовершенство природы… — замечать философски. — Орангутанги и макаки…
С другой стороны, не так уж и дурно жить ради захвата объективных условий существования и для упрочения этих захватов прилагать максимум усилий, дабы в душе разливалось одно великолепное спокойствие, предтеча священного летаргического сна. Но потом спохватываться и, словно опомнившись, спрашивать:
— А твои-то как? — И слышать только, как в ушах нарастает и крепнет невозможный гул, не водопада и не бурной речки, а хора подавляемой и сдерживаемой гармонии.
— Знаю, знаю! — с восторгом опережать Панина.
Смотреть на часы, хлопать себя по лбу и сконфуженно сообщать, что осталось незавершенным одно важное дело.
Срываться с места и выбегать вон.
На улице крикнуть такси и велеть сделать радио громче. Напевать мотив и с приятным волнением думать о том, как, в сущности, легко и безопасно без чьей-либо указки и позволения водружать и сбрасывать с плеч хоть сто раз на дню призрачную ношу. В царственном изумлении откидываться на спину, отстраняться, глохнуть, не слышать ни улицы, ни радио, а улавливать только отдаленное шуршание бумаги по скатерти, скрип простых предложений с медленным наклоном шариковой ручки.
Видеть, как Панин, склоняясь к столу все ближе и ближе, выводит послание торопливыми буквами, будто стремящимися убежать от захлестывающего напряжения. Ненадолго он останавливается и замечает, что красивый орнаментальный почерк остался в прошлом. Сидит, уставившись перед собой или уткнувшись лицом в руки, и думает: “Отчего же письмо?” Ведь если в нем все оказывается строго предписанным, от прописных букв и тона обращения “Дорогие…”, то в телефонном разговоре на вопрос такой-то всегда можно вильнуть и ответить не так, как следовало бы в сложившейся ситуации. Обойти знание незнанием и этим ничего не нарушить. С другой стороны, что делать, когда правда оказывается единственным предлогом беспокойства?
Вот Панин набирает номер телефона. Не попадает пальцем в гнезда, промахивается, никак не может собраться и из предполагаемых цифр едва добирает половину. Вконец обессилев, он присаживается у телефона, и проходит не меньше часа, прежде чем он кладет трубку на рычаг.
“Бедный…” — Виталий Сергеевич открыл глаза.
Без видимой причины и цели он сполз с кровати и, не будя жены, поднялся на ноги. Не успел он пройти и трех шагов, как оказался в комнате дочери, у изголовья ее кровати.
Накрывшись с головой, Наташенька тонула в сновидении, и ее слабое дыхание едва прорывалось наружу. Отвернув край одеяла, Виталий Сергеевич обнаружил, что спит она беспокойно и затхло и что неровность эта отличается от нервного сна нагруженного знаниями ребенка. Как будто к настойчивой необходимости знать больше и лучше примешивались все возрастающее безмерное бедствие и огорчение, расстилающаяся черным крылом тревога.