Покуда кипятилась вода на кухне, я выразил свое огорчение, что вот, мол, еще день прошел — который уже! — а ты опять ничего почти не ела. Ты возразила, что ты ведь утром получила два яйца с сухариком, кофе с молоком и в течение дня — апельсиновый сок. Я тебя поправил: не два яйца, а всего лишь одно, а что до сухарика… И, вернувшись с бутылью горячей воды, я принес также тарелочку, на которой я намеренно оставил утром как “улику” наполовину недоеденный сухарик. Ты поблагодарила меня за горячую воду, положила бутыль под левый бок и стала меня успокаивать: “Уже делается лучше…” — “Но, милая моя, как же будет с едой?! Рассуди сама: даже если бы был весь сухарик, так ведь с тех пор прошло почти двенадцать часов. Это же настоящий пост, и сколько дней подряд! Неудивительно, что ты все больше и больше слабеешь, да и доктор наш внушает тебе день за днем, что если ты не будешь есть, никакие таблетки не помогут… Ну, скажи сама: как мне быть? Что мне делать?!.”
Ты присела на кровати, помолчала с минуту, а потом произнесла едва слышным голосом (как раз за два дня до этого я стал, как в прежнее время, снова туг на левое ухо): “Ты не понимаешь…”
Тут меня внезапно охватило отчаяние. Я хочу рассказать тебе об этом в подробностях, потому что, ненаглядная моя Сонюрочка, я смотрю на тебя и не перестаю думать: не была ли тут роковая ошибка с моей стороны, меня это не перестает мучить, и остается загадка, роковая загадка.
Середа, 30-го марта, 11.30 утра(вчера, во вторник вечером, я так устал, что перо дрожало меж пальцев, а сейчас, сидя в ожидании поставщика пасхальных вещей, ничто не мешает продолжению беседы с тобою, моя дорогая, милая Сонюрка!).
Меня охватило отчаяние. Внезапно я осознал, что возможен роковой исход, что я должен напрячь всю свою волю, чтобы как-нибудь предотвратить его. Я бросился на колени перед твоей постелью и стал умолять тебя сделать, несмотря ни на что, особое усилие для восстановления сил. “Сонюрочка, моя милая, дорогая Сонюрочка, ради Бога, — шептал я скороговоркой, — ну сделай что-нибудь, если не для сохранения своей жизни, то для облегчения моего страдания… Ведь ты всегда так трогательно заботилась обо мне, неужели ты не видишь, что я теперь нуждаюсь в твоей заботливости больше, чем когда-либо?!” Я схватил твою лежавшую поверх одеяла левую совсем исхудавшую ручку и стал покрывать ее поцелуями. Ты лежала неподвижно, не сводила с меня глаз и снова прошептала еле слышно: “Ты не понимаешь…”
Я пришел в ужас, я оробел, отчаянию не было границ. “Неужели она хочет сказать, что состояние ее безнадежно и что никакими сухариками и таблетками уже невозможно помочь? Но ведь доктор обнадеживает, и кардиограмма якобы благоприятна?!” Сердце судорожно сжалось, и я разрыдался. Я вскочил на ноги, зашагал ослабевшими ногами по комнате, колотя себя в грудь и громко взывая к милости Божией. Вспоминая об этом то и дело с утра 18-го, я каждый раз прошу тебя простить мне этот взрыв отчаяния. Может быть, это слишком взволновало тебя, а тебе нужен был совершенный, ничем не зыблемый покой. Как я мог так забыться? Или ты намеренно вызвала мой припадок отчаяния, чтобы быть при том, как я буду тебя оплакивать после всего, и своим присутствием разбавить чуть-чуть жуткую горечь предстоящего мне горя. Сонюрочка, в последние годы ты проявляла все чаще и чаще — и сколько раз я говорил тебе об этом! — истинную мудрость, всегда таившуюся в глубинах твоей души. Если это так, я благодарю тебя от всего сердца за то, что произошло в половине десятого, 17-го марта, и да будет милость Божия с нами во веки веков. Дальнейшее как будто подтверждает мое предположение и указывает на то, что я не выдумал все это ради низкого самооправдания.