Б.(снисходительно). Что я там мог упустить?
Р.Вот я и говорю, что вы собственной книги сами не читали(раскрывает «Предположение жить» и читает):
Слушая сию новинку,
Зависть, злобой омрачась,
Пусть скрежещет, но уж Глинку
Затоптать не может в грязь.
Б.Так это же коллективное! Глинку — в грязь… смешно.
Р.«Зависть, злобой омрачась, пусть скрежещет…» — это вам смешно? Писано 13 декабря. Эти слова им выношены, их он лишь передал по случаю Глинке.
Б.Соглашусь. И тем не менее последним текстом Пушкина эту строчку не назначишь. Кстати, о письме Ишимовой как о последнем тексте я писал только в том смысле, что это сознательно не последний, НЕзавещательный текст, писанный человеком, не собирающимся погибать.
Р.(с любовью).Да, не хочется...
Б.Не погибать, не убивать, а — НАПУГАТЬ он хотел.
Р.Вы думаете, он рассчитывал, что все рассосется?
Б.(брезгливо). Рассчитывал... Рассосется... Какие непушкинские глаголы! Он — игрок. Он уже и царю обещал, что дуэли не будет. Это как сын отцу обещает больше не играть. Но карты уже были на руках. И это была его раздача.
Р.«Не за то отец сына бил, что играл, а за то, что отыгрывался»?
Б.Какая замечательная поговорка! Эти сомнительные последние слова, переданные Жуковским царю: «Был бы весь его» — тогда об этом.
Р.Какова же тогда была на дуэли его ставка? Выстрелы в воздух?
Б.Это исключалось. Пушкин не был трусом, а Дантес — был, и Пушкин это знал. Приближаясь к барьеру, он увидел страх на лице противника, и это его удовлетворило и развеселило, и он разарапил свое бешеное лицо еще больше, не знаю как... ну, засверкал белками, распушил бакенбарды. Короче, подыграл свирепость еще и как актер, как блефующий игрок...
Р.И поэтому Дантес выстрелил первым, не доходя до барьера?.. А ответный выстрел?
Б.Ответный выстрел был произведен всерьез. Пушкин стрелял уже не в противника, а в труса и подлеца явленного, с полным на то правом.
Р.Как Сильвио? Поэтому и воскликнул bravo!
Б.Вот именно. Поэт по определению не трус. Свобода и смелость в нем синонимы. Кстати, вот вам и еще одно реальное объяснение их ранних гибелей.
Р.«Всё, всё, что гибелью грозит»?
Б.И это тоже. Не смерти они боятся.
Р.Унижения?
Б.Это да. Но больше всего — безумия.
Р.«Не дай мне Бог»?
Б.Вот именно. Лирика бы не была лирика, если бы не соответствовала в точности самому переживанию. С чего бы это он «Медного всадника» и «Пиковую даму» написал? Он знал, и он не хотел варианта упомянутого вами Сильвио. Мщение есть безумие. Он не хотел сойти с ума. И не сошел. Поэтому и суеверен был. Поэтому и ничего завещательного, лишь записка для Ишимовой...