Майя Кучерская, “Бог дождя”.
По прошествии десяти без малого лет после первого издания романа в журнале “Волга” (1998, № 10) Майя Кучерская рассказала историю одной любви, уже однажды исповеданную ею… Любви, “невыразимо красивой и бездонной”, как “бесконечное море, тихая и теплая лазурь”; эта любовь — “не обязательно понимание, но глубинное ощущение заполненности. <…> Одна лишь память о нем каждое мгновение наполняла объемом и смыслом. <...> Как легко отступили все эти вечные терзания и сомненья: зачем я живу? <...> Да низачем, просто чтобы любить единственного в мире человека!”
Оставив в стороне банальные сравнения и “романсные” эпитеты-метафоры (странность в книге, которая по значимости “мессиджа”, по остроте и современности главной темы, по увлекательности чтения, в конце концов, может претендовать на звание бестселлера), обратимся к чрезвычайности этой любви. Девушка, прямиком вышедшая из полностью атеистических “семьи и школы”, из общества, в котором в течение полувека религия преследовалась в уголовном порядке или изничтожалась морально; девушка, ничего не знавшая о Боге и Церкви (кроме предвзятых понятий: “церковь угрюмая, строгая, грозящая пальцем”, “сплошные анафемы и перегородки”) и никогда ранее не испытывавшая признаков религиозного чувства, тем более глубокого и всепоглощающего, совершила по тому времени одиозный и одинокий, даже героический поступок: крестилась в православную веру, воцерковилась, стала молиться, принимать участие в церковных таинствах — поститься, исповедоваться, причащаться — и… влюбилась в монаха.
“„Значит, вот что я вам скажу, — батюшка помедлил, взглянул на нее внимательно и как будто с сочувствием, — вам этого человека надо оставить. <…> Никогда больше с ним не встречаться”. — „Я его люблю”, — прошептала она наконец, теряя последние силы. „A он — монах. Любить монаха — это грех. Серьезный. Подумайте и о нем”. <…> — „Может быть, хотя бы потом, хотя бы письма?” — „Не надо. <…> Бог все устроит и без писем”. <…> Через два дня в трубке зазвучал знакомый голос. После светского вступления Аня брякнула: „Ходила тут намедни исповедоваться, и меня обличили”. <…> Отец Антоний точно бы замер там, как-то мгновенно все поняв и почувствовав, и тихо-тихо сказал: „Что ж, это полезно”. И ждал, ни о чем не спрашивал. „И я думаю, что обличили правильно”. Он молчал. „Потому что нет в наших отношениях правды Божией””.
Любовь как запретный плод, как невозможное счастье — драма запретной любви, преступления на почве любви бесспорна в своей экзистенциальной сущности, беспроигрышна как сюжет (в нашем случае она втрое усилена “неотмирным” статусом героя, метафизическим “ужасом” преступления). Эта драма, которую Мария Ремизова в свое время охарактеризовала как “греховную страсть очень чистых и высоких людей”, “чувство глубокое и прекрасное и тем не менее беззаконное и недопустимое”, представлялась вполне исчерпанной в прежнем, журнальном варианте.