Жил осетинский народ несравненно лучше наших среднерусских крестьян. Они хорошо одевались, в домах было много эмалированной посуды: кастрюли, миски, тазы, металлические ложки. В наших деревнях, кроме чугуна, глиняных мисок и деревянных ложек, а также больших деревянных корыт, ничего не было. В ауле очень много молодых мужчин ходили с палочками, многие считались туберкулезниками, это казалось странным.
Фронт катился все дальше и дальше на Восток, и отец ушел добровольцем в армию. Ему было около сорока семи лет. По возрасту он мог бы и не идти, но опять же дикая боязнь того, что уже в одной оккупации был, контакт с немцами имел. Не шпион ли? Заберут, засудят, расстреляют. И человек вынужден бросать жену с тремя детьми среди чужих людей, зная, что немцы будут и здесь (они уже были под Ростовом). Мы остались одни.
В то время в глубинках Осетии женщина не могла разговаривать ни с одним мужчиной, кроме своего мужа. А мама сразу пошла в контору колхоза. Стоявшие там мужчины оторопели, и ни один из них не вымолвил ей ни слова. Но она со своей настойчивостью все же договорилась, что мы все четверо будем ходить на полевые работы и там нас в обед будут кормить.
Итак, мы в бригаде. Туда нас везут на подводе, Аркадий гуляет и чем-нибудь забавляется, а мы все трое с тяпками пропалываем кукурузу. Бригадир — молодой, здоровый, иногда делает маме замечание: твоя старшая часто стоит не нагнувшись, обрати внимание! В обед привозят хлеб — чурек (кукурузные лепешки). Редко сыр, но сыр делят так, что нам, даже маленькому Аркадию, ничего, как бы случайно, не достается. Если мама просила хотя бы для ребенка — не давали. Обида сжигает, не знаешь, куда деться! Радостью было, если среди кукурузы найдешь кустик прорастающей прошлогодней картошки, она еще съедобна, на ужин сварим. Одно богатство неистощимое — это алыча. Она росла везде по буграм, ранняя желтая, а поздняя такая крупная, темно-красная. И хотя осетины свинину не ели, огромные жирные свиньи паслись на этих буграх, ели алычу, с жадностью, с хрустом разгрызая косточки. Было страшно.
К осени работы в поле прекратились, кукуруза осталась неубранной, в сторону Владикавказа все больше уходило машин с солдатами.
Наши уходят. Идут молча, мрачные, неразговорчивые. Местные жители уносили с полей недозревшую кукурузу. Под их косыми взглядами это же делали и мы. И вот уже глубокой осенью недалеко от аула, почти у нас над головами, разгорелся страшный воздушный бой. Все было видно как на ладони. Наши истребители гонялись за немецкими. Когда один из наших задымился, рухнул и взорвался на земле, аул молчал, никто даже из дома не вышел. И только мы, изможденная русская женщина со своими детишками, стояли и плакали.