Немцы вошли в аул как-то незаметно и заполнили весь наш магазин, оставив нам топчан за печкой. Заняли и две другие комнаты, где была почта и какая-то контора. А внизу под домом был подвал, где кто-то оставил трех лошадей и одного ослика. Там было и сено, но совсем не было воды. Приходилось хотя бы по одному ведру в день на каждого животного приносить самим. Как их было жалко, какими добрыми глазами они смотрели на нас, ожидая, когда подставишь ведро!
Аул есть аул. Сверху в горах были наши, и иногда они начинали простреливать весь аул из миномета. Мы тихонько вдоль дома убегали в подвал, иногда там ночевали.
Немцы большей частью вообще находились в окопах, поскольку передовая была где-то недалеко. Они там жили по неделям, возвращались, сейчас же крик “матка, старайт”, и мама всю ночь за домом разводила огонь, грела воду, стирала. Стоявшие у нас войска были войсками СС. Были суровые, злые лица, были и добрые.
Один из группы солдат, неделю находившихся в окопах, Ганс, после того, как улягутся и уснут все солдаты, тихонько поднимался, шел за дом, рубил маме дрова. И так каждый раз, когда эта группа возвращалась после недельного пребывания в окопах. Как же мы его любили! Как тщательно скрывали эту любовь от других солдат!
Однако было и другое. Ту ночь, когда два офицера пришли забрать сестру на изнасилование, я описывать не могу. Этот визит кончился тем, что сестра подошла к одному из них и мертвым совершенно голосом сказала: “Стреляй”. А мама все металась по комнате, рыдая, схватившись за голову. Они этого не сделали, они ушли, даже эти немецкие, эсэсовские офицеры. Но жизнь сестры погубили. После этой ночи мама отвела сестру ночевать в один из осетинских домов на чердак, я днем носила ей еду, и так до прихода наших. Страшные последствия сказались гораздо позже. Она уже была замужем, рожала второго ребенка. Как раз в тот осенний месяц, когда все это происходило, у нее случился первый приступ. Она никого не узнавала, видела вокруг себя только немцев и рвалась с родильного стола. Все обошлось благополучно, она родила прекрасного, необычной красоты и доброты сына, но после этого почти каждую осень с ней случались подобные приступы, и она почти до весны находилась в больнице. Умерла рано — в пятьдесят лет.
Но вернемся к Дзаурекау. По аулу вдоль реки часто мы видели торжественно едущего на белом коне мужчину — назначенного немцами старосту. Он, конечно, все обо всех знал и знал, что мы уже бежали от немцев один раз, что семья не местная, а русская, притом мама, худая, смуглая и черноволосая, вполне могла быть принята за еврейку.