В День Победы мы с подружкой Симой пешком пошли до Бештау, там росло очень много сирени, мы ее принесли на Змейку и раздавали всем встречным нашим змейским знакомым и незнакомым.
Осенью Симка уехала в Москву. Их семья была из Москвы, и там оставалась квартира, в которую вернулась из заключения ее тетя. Надо было приглядывать и за квартирой, и за тетей, у которой была ампутирована нога еще тогда, когда она была в лагере. Серафима, уезжая, камнями выложила мое имя вдоль тропки, по которой мы с ней гуляли, — так мы с ней хорошо дружили. В Москве она страшно тосковала, просила меня приехать, и я решилась. Тогда в Москву нужен был пропуск. Ее отец — директор нашего завода — пробил мне этот пропуск, и я поехала. Была ранняя весна, конец февраля. Сидя в вагоне, перегруженном военными, которые возвращались после лечения на минводских курортах, мы ехали до Москвы более двух суток. Спали сидя. И я была очень довольна.
Сима меня встретила, и мы вошли в ее квартиру — сырую, холодную, всю зиму не топленную. Жить в ней, как предполагала Сима, для меня было невозможно, и как-то отношения у нас с ней сразу разладились. А денег на обратную дорогу у меня не было, но я решительно настроилась уезжать. Мы пошли к тетке, которая в это время лежала в больнице, взяли у нее какие-то старые облигации, поменяли их на деньги, и Серафима пошла меня провожать на вокзал. Поезд подали на посадку, у каждого вагона — строгий проводник. Оглядываемся — не отлучился ли где-нибудь от вагона проводник, чтобы шмыгнуть в вагон. Нас заметил мужчина, подошел. Предлагает за деньги провести в вагон, а там уж сами выкручивайтесь. Быстро побежали на противоположную платформу, дядя открыл ключом вагонную дверь с другой стороны вагона, и я оказалась в вагоне. В одном купе увидела двух женщин и забралась на самую верхнюю, багажную полку. Маленькая и худая, я голову подсунула почти под трубу, поджала ноги, и меня совершенно не было видно снизу. Проходила проводница, бывали и контролеры, но меня, как говорят, не засекли. Добрые женщины давали мне что-нибудь поесть и выпить, поздно ночью я вставала в туалет, и вот мы проехали Ростов, и я думала, что я уже почти дома. И вдруг идет дотошный контролер, поднимается, стоя на нижней полке, вверх и обнаруживает меня. Проводница глазам своим не поверила, все оправдывалась перед контролером, и меня, это было под вечер, высадили из вагона где-то на Тихорецкой. Впереди ночь, ехать надо, и я стала между вагонами, думаю — доеду. Но тут в промежутки между вагонами стали набиваться женщины с сумками и мешками, и такие они были наглые (видимо, спекулянтки), что я по неопытности перешла на ступеньки вагона и решила ехать, держась за поручни. Поезд тронулся, набрал скорость, и я почувствовала леденящий холод. Ехать надо было всю ночь, но уже примерно через два часа я стала застывать вся до костей. На меня нашло какое-то состояние эйфории. Все казалось прекрасно и представлялось, что, если я сейчас отпущу руки, будет еще лучше, и я уже к этому была готова. Поезд мчался с бешеной скоростью, кругом поля с не везде еще растаявшим снегом. Ночь, я стала засыпать. И совершенно неожиданно открывается дверь вагона, и проводник, пожилой мужчина, пытается выбросить из ведра мусор. Он онемел от ужаса, схватил меня за обе руки и потащил в вагон, к себе в купе. Руки мои сунул почему-то в холодную воду, напоил горячим чаем и уложил на верхнюю полку. Сказал: “Тебя Бог спас, не я. Ты бы уже через пять минут свалилась вниз, и никто бы тебя не нашел. Да и искать бы не стал, кругом неоглядная степь”. Дома, как всегда, я ничего ни отцу, ни маме не рассказала, они всю жизнь об этом не знали, так у нас в семье повелось.