Приехав домой, я вернулась в школу, в восьмой класс. Уже ходили от Кисловодска до Минвод электрички, и в школу мы ездили, а не ходили пешком за пять километров. В школе я поняла, насколько неграмотна, ведь практически я до этого вообще не училась, только отрывочно умела (жизнь научила) считать и кое-как читать и писать. Я эту недоученность чувствую всю жизнь и до сих пор могу написать так, что потом самой становится смешно и… стыдно.
Тут опять начались те самые послевоенные трудности, когда даже двум работающим родителям было нечем прокормить нас, троих детей. Приехал на побывку старший брат. Он, отслужив в Германии, был переведен в Россию в Гороховецкие военные лагеря под Горьким. Родители его уговорили, и он с удовольствием взял меня к себе. Ехали тем же поездом Кисловодск — Москва. Лежали на верхних полках и, передавая друг другу бутылку с растительным маслом, ели сухари и запивали их этим маслом.
Приехали в Москву и тут же, купив билеты до Горького, пошли в кино. Девицы кругом с восхищением смотрели на моего красивого, высокого и стройного брата и с не меньшим презрением смотрели на меня, предполагая, что эта замухрышка — его подруга. Я первый раз была в кинотеатре и, сидя в кресле, смотрела фильм “Первая перчатка”. Я впервые с удивлением узнала, что, кроме нашей нищенской жизни, есть какая-то другая.
Приехали в часть. Брату отвели отдельную комнату, и мы жили в ней на один его паек, пока он не устроил меня в ближайший интернат. Устраивал очень тяжело. Заплатил директору какую-то сумму денег, приносил ему водку, хотя сам никогда ни капли в рот не брал, катал его по реке на катере и все же уговорил. Так что взяточничество и поборы были даже в те времена, когда все всего боялись и можно было попасть в тюрьму за две горсточки пшеницы.
Весной, закончив девятый класс, я вернулась в Минеральные Воды на свою Змейку. В это лето перед десятым классом мне так хотелось хотя бы как-то себя приодеть, так надоели лохмотья, просто до отчаяния! Ведь уже учась в восьмом классе, я носила летнее платье, сшитое мной самой из немецких синтетических грубых мешков, в которых мы обнаружили взрывчатку в виде макарон, выбросили ее, постирали мешки, и я сшила платье, причем огромные немецкие буквы пошли на изнанку, на лицевой стороне их почти не было видно — однако только тогда, когда не было дождя, в дождь все буквы четко проявлялись, и когда я приходила в школу, ребята мне говорили “гутен таг”. Обидно, но уж к этому времени обид было не сосчитать, все терпела.
Так вот, в лето после девятого класса я решила одеть себя сама — занялась коммерческой деятельностью. С утра пораньше забиралась на самую вершину нашей горы, там росли валерьяновые кусты и толстые, очень пахучие корни. Я набирала этих корней, спускалась по ущелью вниз, при этом на голову и на плечи сверху катились потревоженные мною камни, было довольно опасно. Дома корни мыла и сушила, но, как оказалось позже, выгоднее было их сразу везти в аптеку. Платили за немытые корни меньше, но вес их был намного больше. Я их везла в аптеку Пятигорска. Запах в вагоне электрички стоял такой, что все переглядывались. Приходилось ехать в тамбуре, и все равно запах в вагоне чувствовался. Сдав валерьяну, я получала до десяти, а то и больше метров марли, тут же несла ее на рынок, туда, где продается молоко, творог, сметана. Марлю буквально вырывали из рук, но я, глупая, ни разу не додумалась поднять хоть чуть-чуть цену. К осени купила себе штапельное платье, серенькое демисезонное пальто, и самая ценная для меня покупка — белый берет. Ездила в школу на электричке, уже никого не стесняясь, а по дороге домой пела, пела без конца. К сожалению, штапельное платье с цветочками очень скоро испортилось — на спине все цветочки как бы прогнили, и вместо них образовались дырочки, видно, со штапелем тогда текстильщики еще не умели работать — краска разъедала ткань. Пришлось купить еще пиджак, чтобы прикрывать спину.