На самом деле Даниэль Штайн хочет не евреев-христиан окормлять в своем скромном приходе, отличающемся от других приходов только тем, что служба в нем ведется на иврите, и даже не возникновения новой, отдельной Еврейской или Израильской католической поместной Церкви со своим особым ритуалом, которая находилась бы в ряду других поместных католических Церквей — французской, испанской, бразильской — и, как и все остальные, подчинялась бы Ватикану. Нет.
Он хочет, насколько возможно, — “вернуться к месту первоначального расхождения”, противостояния первоначальной “иудеохристианской Церкви”, иерусалимской общины под руководством первого христианского епископа Иакова, брата Господня, — и Вселенской, мировой, универсальной для всех, но (согласно Даниэлю) только не для евреев, которые, не без участия Иисуса Христа, Иешуа Машиаха — самого еврея по человеческой природе, Церковь и создали, а теперь отвергнуты собственным детищем, набравшим силу и вселенский размах — и отказавшимся от своей матери. Этот первый раскол (по Даниэлю) на Соборе 49 года в Иерусалиме берет начало в миссионерской деятельности и посланиях апостола Павла. Он-то и создал мировую Церковь — он-то предстал перед другими апостолами на этом Соборе, где обсуждалась его радикальная реформа Церкви для язычников, которым правила иудейского кашрута были незнакомы и чужды. Ничего не значит ни обрезание, ни необрезание крайней плоти; а значимо только — “обрезание сердца”. Вот с Павла-то и пошла вся эта чехарда, вся эта порча. Которая для Даниэля значит вот что: первоначальная община Иакова — это Церковь истинная, а вселенская Церковь, по мере своего сложения и распространения ставшая, по букве и духу, нееврейской, “греческой”, а затем еще и “латинской”, — это Церковь... ну, не вполне истинная, “исказившая” учение Христа.
А в чем тогдаистинностьпервоначальной общины Иакова? А в том, что она, не мудрствуя лукаво, просто жила себе — согласно заповедям и проповеди Христа. Ведь Иешуа из Назарета “ничему новому, что не содержалось бы уже в Торе, не учил”. Он пришел напомнить погрязшему в грехе человечеству, забывшему Бога, о необходимости соблюдать Божии заповеди. И напомнил об этом проповедью, а наипаче — “личным примером”, Своею жизнью и смертью. То есть Новый Завет — это, получается, хорошо забытый — и хорошо напомненный Христом — Старый.
Чем же, начиная “особенно с 4-го века”, “греческая, византийская составляющая во многом исказила сущность первоначального христианства”? Да тем, что “до 4-го века о Троице вообще не говорили, об этом нет ни слова в Евангелии! Это придумали греки, потому что их интересуют философские построения, а не Единый Бог, и потому, что они были политеисты! И еще надо сказать спасибо, что они не поставили трех богов, а только три лица! Какое лицо? Что такое лицо?” В том же разговоре, чуть раньше: “Я не могу читать Кредо из-за того, что оно содержит греческие понятия. Это греческие слова, греческая поэзия, чуждые мне метафоры! Я не понимаю, что греки говорят о Троице! Равнобедренный треугольник, объяснял мне один грек, и все стороны равны <…>”; и потом еще: “<…> я не хочу видеть в Нем сторону богословского треугольника. Кто хочет треугольника, пусть треугольнику и поклоняется”. И наконец: “<…> я ведь стараюсь больше молчать, но тут меня понесло! <...> Этой высокомудрой болтовней непостижимость Творца ставится под сомнение! Они уже постигли, что есть три лица! Как электричество устроено, никто не знает, а как устроен Бог, они знают!”