Одна только тут может возникнуть претензия: Христос не Бог, Он только посланник Бога — тогда и Мария не Богородица. Так и скажи — и будь себе кем угодно, пускай “персональным христианином” — только не священником. Быть священником Церкви, не разделяя ее веры во Христа как в Бога, — это, мягко говоря, странное занятие.
Впрочем, главное — не то, что и как говорит Даниэль, а— что он чувствует и что делает.Главное — он всехлюбит.Этим он нам и нравится, поскольку человек больше чем совокупность его верований, которые могут меняться (но, с другой стороны, человек как раз меньше своих верований, потому что последние и составляют его личностное ядро и определяют в конце концов его линию жизни и дальнейшую судьбу). Вот один из примеров.
Ближайшая помощница Даниэля, Хильда, молодая немка, приехавшая на ПМЖ в Израиль, чтобы внести свою лепту в дело искупления вины немецкого народа перед евреями, полюбила здесь молодого красавца араба-католика, из Даниэлева же прихода, и вступила с ним в связь, при том что он женат и имеет троих детей. Речь идет о верующих людях, нет надобности объяснять, как они переживают свой грех; однако любовь их “сильна, как смерть”, и связь эта прелюбодейная продолжается около двадцати лет. Умиротворен лишь Даниэль, и на слова своей помощницы о том, что она хочет уйти в монастырь, чтобы хоть как-то “оторваться” от своей преступной любви, отвечает только что-то вроде того, что любовь, даже прелюбодейная, вещь серьезная и тонкая и ее возможно только изжить, а не выжечь, чтобы не сломать человека в себе, так что нужны терпение и время, а пока “Не морочь мне голову! У нас здесь дел невпроворот! Работай здесь!”. Сказано в самом деле с любовью и пониманием, бережностью — хорошо сказано. Но опять-таки для любого “воцерковленного” человека тут, помимо любви и человечности, встает вопрос, от которого никуда не денешься: Хильда ведь только у Даниэля исповедуется. Значит, он раз за разом отпускает ей смертный грех, нарушающий не только новозаветную, но еще и Моисееву заповедь, — и что же, он еще и причащает ее эти двадцать лет, нераскаянную? Ведь церковное покаяние — это не только слезы раскаяния, это “метанойя”, то есть изменение образа мысли — и образа жизни. Я тебя прощаю, но ты иди и впредь не греши — вот Христово отпущение греха.
Впрочем, такое впечатление, что ни самого Даниэля, ни автора вопрос причащения не интересует. Этой маловажной проблемы для них просто нет — они о ней как-то вообще забыли. Вот странное дело, а я знавал людей, которые говорили — в их жизни бывали долгие периоды такого сомнения, такой “богооставленности”, что они ушли бы из Церкви, если бы не ощущали каждый раз “вкус” и действенность причастия…