— Там уже духи, — сказал борттехник. — Один был точно. Может, разведчик…
Отстегнул пустой магазин, потряс зачем-то возле уха, как спичечный коробок, бросил на землю. Подумал, подобрал, вставил обратно. Достал пистолет, попытался передернуть затвор, — и не смог. Лихорадочно тянул, скользя потными пальцами по ребристому металлу.
— С предохранителя-то сними, — сказал командир. — И нахуя тебе пистоль — застрелиться? Хватай пулемет, а то солдатики его сейчас сломают — им тока дай.
— Во попали, ебаный в рот, — сказал правак. — И как это вы, товарищи мудаки, от основной группы оторвались? И где сама эта долбаная группа — собирается нас вытаскивать, или как?
— Или как, — сказал командир. — Забыл, зачем прилетели? Их вытаскивать. Мы — их… Они там основные силы на себя завязали. Но сейчас на нашу падаль гиены набегут, это уж точно… Только бы Петрович дотянул — может нас хватятся. Да в любом случае должны «мессера» прилететь…
Борттехник лежал, установив перед собой пулемет, и, нервно зевая, похлопывал по его черному тяжелому телу. Хорошо, что есть пулемет, — что бы они делали с одними автоматами, — из их оскопленных стволов нельзя послать очередь дальше ста метров, — не говоря уже о кучности, пули будут тыкаться в упругую грудь жертвы шариками из промокашки и застревать в черных волосах (так учили тяжелые сны).
Вдалеке, в лабиринте изъеденного песчаного плато трещали автоматы, что-то бабахнуло, запрыгало по горам ломаным эхом…
Ему показалось, что камни впереди зашевелились. Он надавил на пластину механического спуска, выпустил длинную очередь, толку от которой, будь кто в камнях, было мало, — безногий пулемет бился как эпилептик. Тут же три испуганных автомата рядом задолбили, разрывая уши.
— Чего пугаешь? — сказал командир, отплевываясь и всматриваясь. — Там никого нет. А где они, вообще? — Он посмотрел вверх, на край обрыва. — На голову нам свалятся, что ли? Ничего не понимаю, лучше бы пришли уже! Или нам туда идти? Хрен его знает, где там кто…
Звон в ушах нарастал. Муха басовито гудела, ее звук переливался зеленым перламутром. Это еще не было точным знанием, это было сильнее, — как предчувствие неоткрытого еще туза, когда натягиваешь по миллиметру, касаясь глазами краешка рисунка и ликуя под маской невозмутимости, даешь дальше, много даешь… Он повернул голову, посмотрел на перевал — искоса, как натягивал карту, готовый принять отсутствие туза без сожаления, — и увидел четыре темные точки. Вдруг онемели ноги: острые прежде камни под коленями теперь кололи тупо, как сквозь ватные штаны. Он увидел, как вспыхивают на лишайном склоне горы блики лобовых остеклений.