Собственное тоскливое одиночество становилось для Барятинского совершенно объяснимым, когда он читал эти стихи. До чего же права была матушка, до чего права Леонилла, несмотря на молодость и кажущуюся неопытность… Женщины всегда правы. Ему было бы легче здесь, если бы его ждала жена. Впрочем, будь он женат, он не оказался бы здесь…
Нет, Барятинскому не было страшно, он довольно быстро привык к ежедневной смертельной опасности быть подстреленным из-за скалы или заколотым кинжалом в короткой внезапной схватке. Его пугала бессмысленность собственной смерти! Он верил, что России нужна эта колючая, страшная и прекрасная страна. Но он понимал, что столько же лет, сколько будет существовать Россия – значит, вечно! – она будет обречена вырывать эти горы – камень за камнем! – у полудиких черкесов, вырывать, овладевать ими – и терять снова и снова, чтобы потом начать все сначала.
«Здешние войны не кончатся никогда, – мрачно думал Барятинский. – Хватит и на мой век, и на век моих внуков и правнуков…».
И тут же его начинала брать тоска при мысли о том, что никаких внуков и правнуков у него нет и не будет, что он обречен сложить голову здесь, среди этих чужих камней, и никто, кроме матери и сестер…
Ну вот разве что Мари Трубецкая!
Почти против воли он думал о ней все чаще.
Мелькали даже мысли: «Может, если выживу тут, если вернусь, то посвататься к ней?»
Такие мысли Барятинский гнал от себя, потому что знал по опыту: если предаваться им, если грезить о будущем, судьба, неверная, прихотливая судьба солдата может подстеречь тебя в самый неожиданный миг, приняв образ небезызвестной старухи с вострой косой…
Чтобы отвлечься, он снова принимался за Лермонтова:
«Во-первых, что такое именно кавказец и какие бывают кавказцы?
Настоящий кавказец человек удивительный, достойный всякого уважения и участия. До восемнадцати лет он воспитывался в кадетском корпусе и вышел оттуда отличным офицером; он потихоньку в классах читал «Кавказского пленника» и воспламенился страстью к Кавказу. Он с десятью товарищами был отправлен туда на казенный счет с большими надеждами и маленьким чемоданом. Он еще в Петербурге сшил себе архалук, достал мохнатую шапку и черкесскую плеть на ямщика. Приехав в Ставрополь, он дорого заплатил за дрянной кинжал, и первые дни, пока не надоело, не снимал его ни днем, ни ночью. Наконец он явился в свой полк, который расположен на зиму в какой-нибудь станице, тут влюбился, как следует, в казачку, пока до экспедиции; всё прекрасно! сколько поэзии! Вот пошли в экспедицию; наш юноша кидался всюду, где только провизжала одна пуля. Он думает поймать руками десятка два горцев, ему снятся страшные битвы, реки крови и генеральские эполеты. Он во сне совершает рыцарские подвиги – мечта, вздор, неприятеля не видать, схватки редки, и, к его великой печали, горцы не выдерживают штыков, в плен не сдаются, тела свои уносят. Между тем жары изнурительны летом, а осенью слякоть и холода. Скучно промелькнуло пять, шесть лет: всё одно и то же. Он приобретает опытность, становится холодно храбр и смеется над новичками, которые подставляют лоб без нужды».